Туризм / Алтай / РИФформа / Музыканты

ВЛАДИМИР ТРОШИН:

«НАПИШИТЕ, ЧТО БОЛЬШЕ ПО СЕРДЦУ – И ВЫРАЖАЙТЕСЬ»...

Специальное интервью для Алтайского края [22 сентября 2006 г.]

Евгений Гаврилов: – Владимир Константинович, вы по-прежнему исполняете на концертах песни и по-прежнему радуете ваших почитателей новыми и, безусловно, классическими песнями. Какие диски с вашими песнями ожидают поклонников в ближайшее время?

Владимир Трошин: – Предпоследний диск был из серии «Великие исполнители ХХ века». Под этой рубрикой издано два компакт-диска. Кроме того, они изданы по отдельности, по одному. Самый последний диск, то, что я получил – «Золотая коллекция ретро» – тоже два диска, альбом из 550 песен, с разворотом. А вчера мне привезли пробный DVD-диск – песни на видео, 21 песня, хорошо издан, первый мой сольный диск на видео.

– Обращение к народным песням, как вы сказали, это исполнение вашей давней мечты. Какие народные песни вам более всего по душе?

– Сейчас мне сложно сказать – такая-то и такая-то. Во всяком случае, откуда у меня эти разговоры? Дело в том, что я начал петь с детства. Родился в рабочем посёлке сельского типа. Наш посёлок отличался тем, что пели все. С утра до вечера. По вечерам молодёжь идёт и поёт, сидят на лавочках или идут – поют. Самые прекрасные – конечно, частушки, но очень много пели и других песен. А когда собирались праздновать, а праздников на Руси было много, то садились чинно, красиво, чисто одетые, в начищенных сапогах и пели русские песни. Самые разные. Помню, настолько это был очень важный, серьёзный ритуал, без шуток. Говорили: «Ну, так. По рюмочке выпили. Давайте споём». – «Какую?» – «Давайте «Сибирскую». Кто-то запевал, остальные подпевали разноголосицей. Спели, поговорили. - «А теперь какую?» – «А теперь давайте споём про Волгу». Потом про соловья. И так десятки песен, которые знали по названиям. Это самые настоящие русские песни. И вот это сидит во мне. Никуда от этого не деться. С детства у меня пристрастие к русским песням.

Основа всяких песен у нас на Руси – это всё-таки русская песня. Не знаю, уже годы, конечно, другие, но если расхрабрюсь, если будут силы, то с начала нового сезона я подумаю - нельзя ли будет записать что-то именно из старинных русских песен. Всё-таки это основа всему, основа всякой песенной эстрады и основа песни. У меня есть в записи «Ноченька», ещё какие-то две-три песни, но очень немного. Первые попытки были, но они как-то не выросли во что-то большее. Как Бог даст здоровья. Может, запишу.

– Владимир Константинович, вы родились в многодетной рабочей семье. Десятый ребёнок – не шутка, а по нынешним меркам – фантастика. А в вашей семье всегда звучала музыка и было пение. Ваш отец пел, даже исполнял роли Ивана Сусанина.

– Да, в самодеятельности. До революции, когда приезжали заезжие инженеры, заводчики управляли заводом, то они были высокообразованными людьми, а их жёны, дочери и сыновья обязательно организовывали самодеятельность. Культурная жизнь была. И выявляли вокальные таланты. Отец мой участвовал в этой самодеятельности, прекрасно читал ноты, хотя образование у него было всего 4 класса. А песни были народные, вот так они и остались. Они забываются. Но, слава богу, у нас появились замечательные исполнители самых разных народных песен, и они это дело как-то поддерживают. И это прекрасно.

– Сегодня много различных современных обработок русских народных песен, много песен в стиле русских народных. Как вы считаете, необходимо ли переделывать народные песни под современность, тем более многие исполнители это проделывают не по зову души, а как дань моде?

– Я категорически против этого. Расскажу такую историю. Швыдкой ведёт несколько передач по ТВ. Поначалу он пригласил меня на одну передачу, другую. А потом звонит: «Вот такая-то будет передача – вашу песню «Подмосковные вечера» споёт хор Турецкого». Знаете такой хор? Это десять музыкальных мальчиков еврейской национальности. Как я понимаю, из Израиля. Я говорю: «Ради бога, все поют мои песни. Почему же? И Лёва Лещенко поёт и другие. Но я-то зачем?» – «А вы скажете ваше мнение». – «Ну, хорошо».

Концерт был в огромном зале, где было больше двух тысяч народа. Передача называлась «Лучшие песни ХХ века». Рядом со мной сидел покойный Никита Богословский. Я спросил: «А что, твоё будет?» Он говорит: «По-моему, «Тёмная ночь». Одним словом, действительно, лучшие песни.

Вот запели они, этот хор «Подмосковные вечера». Сначала очень красиво. Мне даже вспомнилось, что когда-то давно к нам в СССР приезжал японский квартет из четырёх мужчин. Как они пели красиво! Думаю, вот, замечательно, хорошо. А потом, начиная со второго куплета, они перешли на что-то непонятное, на полуплюсовое. Мне кажется, они просто внутренне посмеялись над песней. И закончили её чуть ли не притопывая и приплясывая.

Меня это обидело. Я сказал при всём честном народе, что я свою самую главную песню не узнал. Зал зааплодировал, он понял, что это так. Говорю: «Скажите, пожалуйста, зачем музыкальным молодым людям необходимо уродовать российскую эстрадную классику? Зачем её дискредитировать таким образом? Если они хотели сказать своё слово, хотели выразить по-новому что ли, то не за счёт уродства и дискредитации песни. Пусть они напишут то, что им больше по сердцу и выражают себя. Напишут свои песни, возьмут какие-то новые. Но зачем же уродовать песни, ставшие классикой?»

Или, допустим, кто-то спел «Тёмную ночь» Богословского по-современному. Представляете? «Тёмная ночь» – классика, когда весь народ привык к каждому дыханию этой песни. Так же, как и к «Подмосковным вечерам» и другим. Взять и сделать что-то ритмически темповое, как-то изломать. Богословский сказал: «Я бы эту песню сам спел лучше».

Я категорически против, чтобы один раз созданное, ставшее классическим произведением на эстраде, переделывать. Не трогайте! Это золото. Не уродуйте, не делайте из него мусор.

– Владимир Константинович, в документальном фильме о Спартакиаде народов СССР вы исполнили три песни. Широко известна одна – «Подмосковные вечера». О ней так много сказано. А что представляли из себя две другие песни?

– Я тогда был уже известный исполнитель песен. И меня часто приглашали озвучивать песни в фильмах. В очередной раз позвали озвучить песни, но не «Подмосковные вечера» в фильме «Спартакиада народов СССР», а две песни с мужским хором радиокомитета и телевидения. Я должен был запевать, а хор подпевает. Спортивные песни типа такого: «Танкисты есть, есть и пехотинцы…» Такое бравурное, очень спортивное. Я запевал, сделал, оформил. А потом случайно услышал в записи, не был выключен магнитофон, эту песню «Подмосковные вечера» в исполнении замечательного, выдающегося артиста Большого театра Евгения Кибкало, моего приятеля. Я спросил: «А что это такое?» – «А, да это в корзину. Это скучно, тоскливо. Не получилось». Я рассказывал эту историю… Мне немало стоило усилий, чтобы добиться, чтобы мне разрешили её показать, как её понимаю.

Теперь, кстати, по поводу дискредитации этих старых эстрадных песен… Я никак не могу успокоиться. Вот такая песня. Опять же звонят от Швыдкого. «Примите участие вот в таком-то концерте. Сборный концерт». Я уже насторожённо стал относиться к таким предложениям. - «А какие там будут артисты?» – «Такие-то, такие-то, такие-то…» И называют Бориса Моисеева. Я говорю: «А что будет петь Борис Моисеев?»  - «Он будет петь «Если бы парни всей земли»». - «Да вы что? Смеётесь? У вас, по-моему, направленность на дискредитацию старых классических эстрадных песен. Вы представляете, эта песня для определённого поколения советских людей имела такое огромное значение! «Если бы парни всей земли… Вместе смогли бы… За дружбу, за мир». А вы отдаёте Борису Моисееву явно для того, чтобы обсмешить и опошлить».

Я не стал говорить, что они занимаются вредительством в этом деле. Короче говоря, я в этом концерте не участвовал. Так вот мы с ним и расстались. Так что я категорически против того, чтобы модернизировать то, что сделано удачно, что народ, десятки миллионов приняли как свою родную песню, близкую душе. Песня, которая живёт десятилетиями. Живёт и жить будет. Поэтому переделывать их не надо.

Я понимаю, что вот, допустим, «Доктор Ватсон» - есть такой коллектив. Они в основном поют песни кино, то, что прозвучало в фильмах. Семьдесят четыре песни в моём исполнении прозвучало в фильмах. И они их поют. Но они поют, не обижая эти песни. Они немножко стилизуют, поют в ритмическом движении, в темповом. Но они абсолютно соблюдают всё, что положено в песне уважать. Таким образом, они напоминают о том прекрасном времени, когда эти песни нужны были нашим русским, советским людям. Песни живут. И народ им за это благодарен. Они не пакостят, не уродуют. Они таким способом доносят в чистом виде эти песни. Многоголосие, в четыре голоса. Это допустимо.

Но когда хорошую, порядочную, благородную песню уродуют, и сильно, и делают её вроде попсы - считаю, что это дело подсудное. Люди слушали эти песни и плакали. Вся жизнь была в этом. Настолько они были значительными.

– Владимир Константинович, а какое самое запомнившееся исполнение вами песни-легенды «Подмосковные вечера»?

– Когда готовилась картина, я не был уверен, что удастся песню вставить в фильм. С большим давлением удалось мне впихнуть эту песню, чтобы её как-то вытащили из «корзины». Режиссёр говорил: «Ну, куда мы с ней? Нет уже места. Уже всё смонтировано». И, тем не менее, Матусовский и Соловьёв-Седой убедили его: «Ну, ты понимаешь, что-то получилось. Надо вставить».

И вот я с волнением пришёл смотреть картину, когда месяца через три она вышла, послушать, как она звучит в фильме? И очень огорчился, потому что звучало полтора-два куплета и то где-то на третьем плане, на фоне смеющейся молодёжи, ветер, шум. Короче, расстроился. Но тогда было принято, когда прозвучала новая песня – моя или не моя в кино -  в обязательном порядке радио её брало в так называемый «Золотой фонд», переписывало навечно. И вот звонят в очередной раз, что надо записать в «Золотой фонд» те две песни, которые прозвучали с хором в фильме. Я говорю: «С удовольствием, но только мне хотелось бы, чтобы была песня, где я один пою. Она называется «Подмосковные вечера». - «Нет, там её нет. Мы не заметили». – «Вот когда заметите и найдёте, тогда я с удовольствием и эти песни исполню». Вот такое я поставил условие. – «Хорошо. Будем искать».

Нашли. Более того, сказали: «Вам повезло. Виктор Николаевич Крушевицкий вышел из больницы и взялся за это дело. Он хочет там что-то аранжировать, что-то подделать (а они были друзья с Соловьёвым-Седым). Ждите, вам позвонят». Понятно…

Прихожу. Вижу: полная студия народу и огромный женский хор. Я говорю Крушевицкому: «Виктор Николаевич, я ведь один пою, а не с хором эту песню». А уже был случай, когда с хором я пел что-то до этого, и получилось так, что там мне дали 2-3 строчки, и всё остальное пел хор. Не помню что, но тоже что-то для кино.

Он говорит: «Ты не волнуйся, ты у меня как в «люлюке»». Было такое выражение. Тогда были «живые» передачи в основном в эфире.

Короче говоря, начали репетицию. Он: «Поёт хор». И долго, долго поёт хор. Ну, думаю, всё, так и есть: мне там оставят полстрочки. Потом дают вступление, я пою куплет, второй, третий, четвёртый. Все слова мне дадены! Крушевицкий говорит: «Вот и всё. Готово». – «Как готово? Я думал – это репетиция». - «Нет, всё записано. От добра добра не ищут. Завтра утром включай радио, послушаешь эту песню. Я уверен, что тебе будут многие звонить». Вот этот великий, гениальный музыкант Крушевицкий так сказал.

Действительно, утром прозвучала она в какой-то передаче. Что-то вроде «Доброго утра». И телефон буквально раскалился от звонков. Столько было! Что-то такое? Откуда? Великолепно! Потрясающе! Какая песня! С ума сойти!

Буквально через день или два (а тогда было модно открывать окна в незимнее время, выставлять звуконосители на подоконник, чтобы музыка разносилась на всю улицу) чуть ли не из каждого окна уже переписанная друг у друга песня «Подмосковные вечера» гремела на всю Россию и т.д.

Помню, у меня был дружок Коля Озеров, знаменитый комментатор, мы работали вместе во МХАТе, я болел за его теннисные успехи – он тогда был чемпионом СССР. Тогда трудно было выехать за границу, а ему как комментатору большой культуры, знающему, умеющему, было легко. Его брали с самыми неожиданными спортивными делегациями. И когда у нас происходил сбор труппы осенью, мы все садились вокруг, и Коля рассказывал, где он был, в каких странах, что видел. Он говорит: «Я посетил восемнадцать стран за это лето. Но самое удивительное, был я в стране, где даже не знают, что такое Москва, что такое СССР, но по спортивным линиям встретились. И что вы думаете? Выхожу на улицу и слышу голос Володи Трошина». Даже в такой стране! Настолько эта песня как-то сразу охватила весь мир. Это был 1956 год.

А особенно успешно она прозвучала через год. В 1957 году состоялся Международный всемирный студенческий фестиваль в Москве. Они взяли на вооружение «Подмосковные вечера», сделали её своей главной, эталонной песней, и она ещё больше и шире разнеслась по всем уголкам земного шара. Успех был сверхфантастический.

– Владимир Константинович, каким остался в вашей памяти Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве в 1957 году?

– Фестиваль прошёл очень ярко. Очень интересно, романтично необычайно. Настолько сильно, что через несколько месяцев бегало немало чёрненьких детишек по Москве. Настолько сдружилась наша и приезжая молодёжь, что были и романы. Необычайно дружно было и как-то радостно очень.

– Ещё одна песня-легенда – «За 14 минут до старта». Она прозвучала после полёта Юрия Гагарина.

– Она прозвучала не после полёта, а до. История такая. Мне позвонил Оскар Фельцман и говорит: «Володя, срочно приезжай ко мне, тут есть правительственный заказ. Завтра утром песня должна прозвучать. Будет огромное событие государственного масштаба». Я к нему лечу, он мне эту песню предлагает. «Заправлены в планшеты космические карты…» Я её разучиваю. Мы стремительно это делаем, записываем, едем на студию, там всё готово… Песня готова.

Но дело в том, что по каким-то причинам на три месяца был задержан полёт Юрия Гагарина, и она прозвучала только тогда. Но об этой подробности никто не говорит, но просто для себя – песня уже была готова за три месяца до его полёта.

А отношение к этой песне было у космонавтов особенное, как к их родному гимну. Буквально они брали её с собой. Настолько они сроднились с песней, что где-то через год они нам говорят – в редакцию и нам, участникам: мне, Фельцману – что там слова такие «Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом». – «Ребята, ведь нам же нельзя курить перед стартом, надо переделать». И вот я переписал заново: «Давайте-ка, ребята, споёмте перед стартом». Вот такое живейшее участие они принимали в песне. Потом, кроме этой песни, было очень много песен о космосе, тех, исполнителем  которых я был первым. И такое большое количество, что однажды Федерация космонавтики наградила меня памятной медалью С.П.Королёва.

– Известно, что вам подпевал в этой песне сам Юрий Гагарин.

– Подпевал, да. Мы просто участвовали в живых передачах на ТВ в то время. Были такие «Огоньки», посвящённые космосу. Вот, допустим, состоится очередной полёт в космос, и телевидение устраивает конкурс новых песен, специально написанных. Это же был большой ажиотаж, когда происходил новый полёт. Композиторы, поэты и исполнители трудились и работали над созданием новых песен на эту тему. И вот в нескольких «Голубых огоньках» я участвовал с новыми песнями.

А если говорить о том, что подпевают, то подпевают не новую песню. Новую надо выучить.

Было немало концертов с присутствием космонавтов. В основном они проводились в Колонном зале Дома Союзов - когда-то это был главный зал. Это впоследствии была «Россия» и Кремлёвский дворец. И как сейчас помню, в переднем ряду сидели все космонавты – те, кто летал и не летал, а в середине, конечно, Юра Гагарин, Герман Титов. И они с большим удовольствием – что там, три метра расстояние от них, я на сцене, а они в первом ряду – конечно, подпевали. А так, чтобы официально организовать какой-то дуэт – такого не было. Они в этом смысле скромно себя вели. Правда, Паша Попович – вот он очень любил петь. Он пел с удовольствием, громче всех. Он считал, что у него очень прекрасный голос.

Одним словом, это был очень дружеский момент. А подпевали тому, что нравится. А что не нравится – не подпевали.

– Приходилось ли лично вам общаться с Юрием Гагариным?

– Конечно. Общались неоднократно. В самых разных местах. И на концертах, и на каких-то мероприятиях. Помню, нас собрали в Кремле по поводу какого-то комсомольского праздника. Причём там приглашали и выдающихся спортсменов. Помню, был Юрий Власов, гигант-силовик, Юра Гагарин, Герман Титов. Одним словом, все «сливки» молодёжи. Самые выдающиеся. И мы сидели за столом, разговаривали, пели, выступали, и каждый высказывал то, что он хотел, как он относится к жизни, к молодёжи, к стране. Все разговаривали. Разговоров не могу сказать, что было много, но, во всяком случае, всё было очень по-дружески, попросту. Ребята, как говорится, без выпендрёжа.

Было немножко смешно, когда Юрий Власов, огромный, могучий красавец, вдруг встал и чуть ли не плача стал рассказывать, как эти проклятые буржуи за границей подсуживают другим странам. А нас обижают. Настолько это было забавно: огромный сильнущий мужик - и обижается.

Тут встал Герман Титов и говорит Гагарину: «Юра, а ведь вот смотри – нас ведь не обидишь!» И начал что-то оптимистичное рассказывать о том, как нас прекрасно принимают, как своих, как родных, носят на руках. «Ты, - говорит Титов Власову, - Юра, не обращай на них внимание. Уж такие они завистники. Они же завидуют, если хотят нас осудить. Они же не могут не осудить. Если ты поднял две тонны, то ты их поднял. А другие не подняли. И всё в порядке. Одним словом, Юра, ты имей в виду, что этот разговор идёт не о тебе в частности, а о нашей стране. Те недоброжелатели нашего советского строя всячески пытаются где-то ковырнуть. Так что ты радуйся, что они иногда не очень к нам по-доброму относятся. Значит, они завидуют». И так далее.

Вот так пожаловался на жизнь Власов…

Это я случайно вспомнил. Это были очень интересные, дружеские встречи. С Титовым мы вообще довольно часто встречались. Помню, как-то встретились, и он мне говорит: «Поехали со мной к папе!» – «Куда?» – «Да он у меня сейчас в больнице. Не знаю, когда его выпишут. Съездим, навестим». Поехали, навестили. Оказалось, очень симпатичный, приятный человек.

Одним словом, событий и встреч было много.

– Как появилась знаменитая песня Эдуарда Савельевича Колмановского «Тишина»? Была ли у песни своя история?

– Я её спел первый и сразу вытащил на эстраду. И так она нравилась всем, очень нравилась публике, что наши девчонки – Гриценко, Майя Кристалинская и многие знаменитые наши певицы все уцепились за неё и стали тоже её петь. Но всё дело в том, что я песню исполнял в мужественной манере, без слёз, на внутреннем состоянии. Что ушла любовь, но что же делать, надо стойко перенести это. А они же «плакали», на этой песне «слезу пускали». И так это было много и заметно, что в результате появилась в одной из центральных газет статья, где моя песня «Тишина» и «Ландыши» Фельцмана критиковались – вот, преклонение перед Западом, буржуазное слюнтяйство и так далее. Вот такое было. И, тем не менее, с тех пор уже прошло более сорока лет и практически ни один сольный концерт не проходит, чтобы меня не попросили из зрительного зала обязательно исполнить «Тишину» и «Подмосковные вечера» и что-то ещё, что людям запало на многие десятилетия в сердца. Живут эти песни рядом, как живой человек.

– Владимир Константинович, пародоксальная ситуация – большинство наград вы получили за работу в театре, но весь СССР знал и до сих пор знает вас как великолепного исполнителя прекрасных песен. Как повлияла песня на вас как на актёра, и как актёр повлиял на ваши песни?

– Песня у меня родилась, как я говорил, в детстве. И она со мной всю жизнь и шла. Я работал во МХАТе, меня практически в каждом спектакле использовали, где была роль с пением. Её обязательно поручали мне. Или же даже если нет там никакого пения, но специально для меня вставляли песни. Помню свой первый спектакль «Дни и ночи» по Константину Симонову, где я играл одну из главных ролей. Режиссёры специально пригласили знаменитого композитора Блантера, и он на стихи Симонова написал песню, которая не была в пьесе, именно в расчёте на то, что я там участвую. Это было как бы украшением спектакля. Так было довольно часто -использование меня именно в этом качестве в театре.

Конечно, эстрадно-песенная деятельность в общем-то обязана театру. Песня родилась внутри театра, во время исполнения каких-то ролей. Были роли, где приходилось много петь. Вот, например, «Двенадцатая ночь» Шекспира, где у меня было десять произведений. Но это длинный разговор – спектаклей было сыграно много.

А потом произошло так, что в шестьдесят лет я решил уйти из Художественного театра, когда «стукнул» пенсионный возраст. Решил уйти потому, что Художественный театр перестал быть для меня художественный театром – он стал каким-то другим. К тому же он разделился на две части, и у меня от того сумасшедшего азарта, который был, когда я бежал каждый день в театр, как на счастливое свидание – это всё прошло. Пришли другие руководители, стала другая атмосфера, обстановка. Для меня он перестал быть тем Храмом, куда я ходил много десятилетий. Сорок два года я там проработал.

Я ушел из театра и занялся целиком песней. Но вот вы говорите – там звание и прочее. Да, звание лауреата Сталинской премии я получил в Художественном театре за исполнение роли, потом заслуженного артиста, потом народного артиста - это всё во МХАТе за роли в драматическом театре. Но потом, после того, как я после шестидесяти лет занимаюсь только песней, было довольно много всяких поощрений и наград. Вот совсем недавно меня наградил губернатор Московской области Борис Громов в честь 50-летия песни «Подмосковные вечера». Это торжество было устроено под Москвой в городе Коломне. 50 лет песне! Видите, какое событие!

– А есть ли определённая дата рождения этой песни?

– Я не могу сейчас сказать число. Где-то у меня записано. Но это было месяца полтора назад. Я был награждён именными часами. А от правительства я получил «Орден дружбы», орден «Знак почёта» – это уже было после, за певческие дела. Награждён орденом «Петр Великий» первой степени, орденом Ломоносова, в юбилей Победы орденом «Великая Победа», гуманитарным орденом «Служение и честь», есть и множество медалей: Курчатова, адмирала флота Кузнецова, Королёва, «Энергия», Виктора Розова «За успехи в искусстве», Шолохова «К столетию», великого учёного Никиты Моисеева, юбилейные – 800 лет Москвы, 60 лет Победы, СЭВ – на конкурсе, где моя песня выиграла по СЭВу. Одним словом, много у меня всего – это по песням.

– Ваша первая премия – Сталинская - получена в 25 лет. Как состоялось награждение? Присутствовал ли Сталин на награждении?

– Сталин на этих награждениях никогда не присутствовал. В 1950-м году было объявлено, что наш спектакль, в котором я участвовал, удостоен звания Сталинской премии. Но мы полгода не получали дипломов, знаков и премий, потому что Сталин был или болен или что-то не мог, ему некогда было подписать. Он лично сам подписывал каждый диплом! Я помню, что мы почти полгода ждали этого момента. Наконец объявили: «Да, Иосиф Виссарионович подписал». В стенах Художественного театра представители власти очень торжественно вручали нам дипломы и медали.

Тогда это было очень значительно и звучало необычайно высоко! Вы знаете, в прежнее время до телевидения народ у нас рвался в кино. Ведь очень любили люди в кино ходить. Семьями собирались. Иногда за неделю записывались, чтобы билеты достать. Это было всё непросто. Помню, пришёл на какой-то фильм, народ ломится, билетов нет, к администратору человек сто стоят. Встал на всякий случай. Думаю – ну, вдруг. Подошла моя очередь. Передо мной очень орденоносный человек – ему отказали. А мне, когда я показал удостоверение лауреата Сталинской премии – пожалуйста, пожалуйста. Вот такое когда-то было отношение.

Но потом эти дела, как и космические, стали у нас обыденностью. Сейчас награждают лауреата Государственной премии – мы их не очень знаем. Вот на днях я стал лауреатом премии Москвы. Двадцать один человек к Дню города Москвы, ко второму сентября, были награждены этим почётным званием. В основном, это были строители Манежа, который сгорел, создавшие, в короткий срок удивительное помещение, строители Храма Христа Спасителя, замечательные наши учёные. А из артистов было два человека – моя фамилия и Владимир Зельдин («Свинарка и пастух» и другое).

– Вы проработали во МХАТе до 1988 года, не изменяя ему никогда. Как вы считаете, какие роли вам более всего удались за этот гигантский период?

– Ролей было много. Около восьмидесяти. Начинал я в Художественном театре спектаклем по повести Симонова «Дни и ночи», где сыграл лейтенанта Масляникова – это первая моя работа, 1946-1947 год. Потом было много разных спектаклей советского периода, советского репертуара – «Хлеб наш насущный», «Соловьиная ночь» Ежова, «За власть Советов» Катаева - замечательная повесть, где мы играли в паре с Алексеем Николаевичем Грибовым, там играл разведчика Леонид Цымбало. Потом был спектакль «Вторая любовь» по повести Елизара Мальцева «От всего сердца», за который я получил Сталинскую премию, за роль Ивана Яркина, деревенского изобретателя. Если говорить по классике – конечно, не обошёл «Синюю птицу», где играл Кота; Лев Толстой «Плоды просвещения», где играл две роли молодого героя Семёна и доктора; «Ревизор» Гоголя - слугу Хлестакова; Горький «На дне» - картузника Бубнова, «Три толстяка» Юрия Олеши – генерала Бонвентура.

Два шекспировских спектакля: «Двенадцатая ночь», где я играл шута Фесте и «Зимняя сказка» – бродяга Автолик. Сыграл несколько спектаклей Островского: вот например, «Поздняя любовь», где я играл дворецкого и «Горячее сердце» – один из любимых моих спектаклей и любимая роль после Москвина, после Грибова я играл Хлынова. Ещё играл Аристарха.

Были проходные советские пьесы: «Старый Новый год», который заснят в кино, там я играл одну из ролей, булгаковские «Дни Турбиных» и «Домби и сын» Диккенса, «Идеальный муж», в «Разломе» Лавренёва переиграл всех матросов, «Дачники» Горького – роль Шалимова, литератора в этом спектакле, одна из главных ролей – это я играл, когда уходил из театра в 60-летие, когда я подал заявление об уходе, и был у меня прощальный спектакль «Дачники». «Платон Кречет» – была известная пьеса, где я играл шофёра Васю, был интересный у нас спектакль «Лермонтов» – я там играл сразу две роли, «Принц и нищий» Михалкова - играл лорда Герца и бродягу Буля.

Распутин представлен в двух спектаклях – «Живи и помни» играл Нестора председателя колхоза и «Последний срок», где я играл старшего сына Илью. Что ещё? «Дом, где мы родились», «Иду на грозу» Гранина.

Был интересный спектакль по Бертольду Брехту «Жизнь Галилея» с покойным Андреем Поповым в главной роли, я там играл философа. В «Кремлёвских курантах» играл Ленина. Конечно, об этом нельзя не сказать. Это был значительный этап в жизни. Играл там ещё Романа, но это не идёт в сравнение по значительности с ролью Ленина.

– Насколько мне известно, эта роль была для вас неожиданной.

– Да. Дело в том, что у нас тогда было два исполнителя – Грибов и Борис Смирнов. Оба народные-разнародные. И оба заболели. Я, конечно, потихоньку готовил эту роль. Поэтому буквально полторы-две репетиции - и я был введён в спектакль, был готов.

Дальше что? «Беспокойная старость» - пьеса Рахманова. Я там играл матроса Куприянова. Во «Врагах» Горького играл поручика, в «Трёх сестрах» Чехова играл Родэ, у Тургенева в «Нахлебниках» - дворецкого. Одним словом, много. Я только кое-что вспомнил, но не всё. Даже половину не вспомнил.

– Какой ролью вы особенно довольны из этого гигантского списка ролей?

– Трудно сказать. Наверное, не зря оценили «Вторую любовь» Сталинской премией. Неплохо получился у меня Бубнов-картузник в «На дне», после таких артистов, как Тарханов, Блинников – это почётно и важно. И, конечно, обе шекспировские пьесы. В «Двенадцатой ночи» в роли шута Фесте, где очень много пел. Настолько, что спектакль уже не идёт почти сорок лет, а песни из этого спектакля живут и звучат. В «Зимней сказке» в очередь с великолепным, великим артистом Анатолием Петровичем Кторовым. Одну роль, Автолика, играли вравную. И «Горячее сердце» – любимая моя роль. Вообще этот спектакль я обожал, знал его наизусть. Гениальная была постановка.

– Владимир Константинович, рядом с вами на сцене играло так много гениальных актёров. Работа с кем вам предоставляла наибольшее удовольствие? Кто был для вас идеальным партнёром?

– Кстати, с Грибовым было и трудно, и вместе с тем очень интересно работать. Он был очень требовательный до жестокости, но вместе с тем партнёр был потрясающий. С ним настолько легко, настолько он был открытый, искренний, и лгать на сцене актёрам было невозможно.

А так очень трудно сказать. Конечно, когда у нас была молодёжь в спектакле, не со стариками, а наше поколение, то, естественно, было проще. Все мы понимали друг друга аж со школы-студии МХАТа, с полуслова, знали очень близко друг друга. Поэтому такой спектакль, как «Вторая любовь» был очень молодёжный. «Старый Новый год», «Дни Турбиных», «Домби и сын», «Разлом» – всё были молодёжные спектакли. Там было проще и легче. «Принц и нищий» и т.д.

– В 1943 г. вы стали студентом первого набора школы-студии МХАТа им. Немировича-Данченко, пройдя очень солидный отбор из трёх туров. Это было трудное военное время. Что помогло вам выдержать такой солидный отбор?

– Помогла, наверное, закваска уральская. Помогло, что жил в рабочем посёлке сельского типа. Маленький посёлочек, демидовские заводики с прудом и плотиной, где всё приводилось в движение водой. А народ жил, как в деревне, по-сельскому. Все вели хозяйство, имели огороды, скотину, покосы. Жизнь была такая. Когда пруд, который толкал все станки на заводе, где-то в середине лета терял свою мощность, иссякал, то завод останавливался, и все занимались сельским хозяйством, своими домами, ехали на покосы, занимались хозяйством, огородами и т.д. Одним словом, жизнь была полусельская.

Нас приучали с детства делом заниматься, а не баклуши бить. В три года меня уже посадили на коня. Сразу стали приучать, как пилить и колоть дрова, косить и прочее. Те люди, которые живут в сельской местности, очень хорошо это понимают – ничего особенного тут нет. Все так и всегда так. Кто жил не в городах с самого начала, а начал жизненный путь в сельской местности. Всё было без баловства, серьёзно, с полной отдачей.

И в школе у нас как-то не дурачились. Что мы будем дурачиться? Мальчишки, которые по хозяйству занимаются, девчонки, которые матерям и сёстрам помогают. Так ведь было принято. И учились мы, может быть, не как отличники, но старательно и неплохо. И, наверное, всё это вместе и дало какой-то характер, закваску, прочность.

Хоть это была и война, очень было тяжело. Жили мы трудно с матерью вдвоём, никого у нас уже не было, но, тем не менее, как-то смотрели вперёд, в будущее, верили в безусловную победу, бесспорно, тут сомнений никаких не было.

И даже то, что в 1943 году на государственном уровне в самый трудный переломный год войны государство утверждает и учреждает неочередную танковую, лётную или пехотную, а театральную школу. Это с ума сойти! Утверждает театральную школу! Потому что Немирович-Данченко в 1942 году перед смертью ещё раз говорил, что во МХАТе не хватает истинной юной поросли, молодёжи. Замечательное второе поколение, выдающиеся, великие артисты, о которых я уже говорил - и Кторов, и Грибов, Еланская, Тарасова, Андровская и другие – они были все в больших званиях, но уже за сорок и чуть старше. А совсем юных не было. Немирович был этим озабочен. И, казалось бы, в войну правительству до этого что ли было? Так нет. Оказывается, было до этого! Настолько верили в будущее и в победу. И думали об этом. И создали такую школу, которая живёт до сих пор. Это грандиозно, правда?

– Владимир Константинович, вы поехали во МХАТ, работая перед этим на заводе? Почему созрело ваше решение?

– На заводе я не работал. Там работал мой старший брат. Он потом ушёл на войну в лётчики. А на этом заводе у нас был клуб. Дом культуры имени Сталина, где я участвовал в самодеятельности. И поэтому был всё время с этими рабочими ребятами. А когда началась война, мне пришлось уйти из дневной школы, чтобы нам хоть как-то жить семьёй. Надо было работать. Я брал всякую работу. Это, конечно, и вагоны и прочие дела -  что подворачивалось. А чтобы учиться дальше, я поступил в вечернюю школу рабочей молодёжи. Это был 10 класс.

Все контакты у меня были с молодыми рабочими «Уралмашзавода». Может быть, от этого перекличка произошла, что я работал. Этот год, даже больше, у меня был в тесном контакте с молодыми рабочими.

К тому же в 1942 году я поступил в Свердловское театральное училище и закончил первый курс. И после этого только я рискнул попасть в студию МХАТа в 1943 году. В театральный я попал тоже совершенно случайно. Уехали мы с матерью в деревню - у нас там оставался огород, хотя жили мы уже на «Уралмаше», куда был приглашён работать отец. Когда завод построили, то набирали лучших рабочих с Урала, Сибири, Волги. Отец бросил всё хозяйство в посёлке, и мы переехали. Таким образом я стал городским.

И как-то я вернулся из деревни, за карточками, которые были в войну - хлебные и продовольственные.  И случайно узнал, встретились ребята, что сегодня последний день, когда выездная комиссия по набору в школу-студию МХАТа принимает в Большом театре заявления. Я бросился туда, мне сказали, что поздно, уже всё кончено, был последний день. Я как-то уговорил их, и мне сказали: «Утром придёте. Только очень рано. Мы уже будем заниматься другим делом…» Короче, прослушали меня и взяли на второй тур.

На втором туре отобрали всего четверых человек и сказали нам, чтобы мы ждали вызова в Москву на третий заключительный тур. Набирали в эту студию так: предварительно ездили и по Сибири, по Волге, по всей свободной, не оккупированной России представители режиссёра Художественного театра. Было несколько комиссий, которые разъезжали по разным местам.

Ждали мы вызова. Месяца через два-три пришёл вызов, мы приехали в Москву, где состоялся заключительный тур. Председателем комиссии был Иван Михайлович Москвин, который тогда являлся директором театра. Он с каждым разговаривал, каждого прослушивал. Комиссия была огромная, практически весь Художественный театр присутствовал на этом экзамене. Потому что школу-студию эту создавали как? Должны были набрать 25-30 человек молодых людей – парней и девушек, исповедующих искусство Художественного театра, набрать, выучить, лучших взять в Художественный театр и закрыть. Всё. Остальные - как устроятся. Вот такая студия. Как бы пополнить молодёжью художественный театр.

Но через год правительство учредило на основе студии МХАТа институт. И он стал функционировать. Каждый год набирали дальше. А поначалу планировалось набрать, подготовить, закрыть.

– Как вас принял МХАТ? Как вы впервые появились на его сцене?

– Тогда у нас было очень святое отношение к Художественному театру. Я пришёл в театр в 1943 году - то время, когда о театре говорили, что это «вышка мирового театрального искусства». «Вышка» – так назывался Художественный театр. Поэтому нас, студентов, занимали в народных сценах в спектаклях театра. Это для нас была честь, настолько это было почётно и волнительно.

«Идеальный муж». Сезон 1944-1945. Мы там участвовали в народной сцене. И настолько это было серьёзно, что вместо того, чтобы выйти на сцену и стоять в разных костюмах и в гримах и говорить «Гур-гур-гур. О чём говорить, когда не о чем говорить» нас заставляли готовить целые роли. Мы выписывали роли из Диккенса, каких-то персонажей, выучивали, репетировали эти сцены. У нас в народной сцене происходили свои сцены, целые спектакли. Говорили тихо - так, чтобы не забивать ведущих артистов. Но все мы, для того, чтобы это была правда, настоящая массовка, потому что там какие-то солидные люди, дипломаты, церковники и т.д., играли роли. Вот такое отношение тогда было к народным сценам. Так было и в других спектаклях, например, в «Царе Фёдоре», где мы выходили на сцену, а там уже играл Иван Михайлович Москвин.

Помню «Воскресенье», где Василий Иванович Качалов читал от автора. Были и советские спектакли, где нас занимали в ролях солдатов и т.д. «Горячее сердце» - мой любимый спектакль, моя любимая пьеса. Там в народных сценах огромное количество лакеев, шутов и т.д. Всё было очень серьёзно, увлекательно.

А когда в студии педагог по вокалу Наталья Михайловна Куприянова сказала мне где-то через несколько месяцев занятий: «Володенька, вам нужно идти в консерваторию», я замахал руками: «Да вы что! Это такое счастье, что я попал в Великий театр! Я хочу быть только здесь! И никакой консерватории!». Вот что такое был Художественный театр. Жаль, что, к сожалению, это всё кануло в вечность. Того театра, который я вспоминаю, святого отношения  искусству, удивительного какого-то, сказочного, я уже не вижу. Это грустно.

– Что отличало песни вашего времени от песен сегодняшнего дня? Что утеряно?

– Отличало те песни от теперешних песен большая глубина, смысл, совесть и чистота. И большая глубокая романтика. А без романтики русская песня существовать не может. Вот это всё было. И исполнители в то время пели песни именно так. Влезая в глубину этой песни, в существо её, в мелодию. Мелодия обязательно должна быть красивой. Ни какой-то бум-тара-рам. А сейчас чувствуется у теперешнего поколения дефицит хороших песен, уж я не говорю о глубоких песнях – их просто, по-моему, нет, то они часто, уже несколько раз, пытаются вернуться к нашим песням, песням моей молодости, моих лет. Бернес, Утёсов, Шульженко – мои старшие товарищи. Но, к сожалению, новое поколение к этому не подготовлено. Они пытаются, стараются. Но, понимаете, у них всё звучит мелко. Для этого нужно было, видимо, жить в то время и чувствовать так, как чувствовали это мы и чувствовало то поколение, ради которого писались те прекрасные, выдающиеся, замечательные русские советские песни.

– Вертинский сказал: «Талант - это только пропуск в мир, где живут мастера». Что требуется от таланта, чтобы мастерски исполнить песню? Сколько в своё время вам пришлось работать с голосом и песней? Легко ли спеть песню так, чтобы она вошла в народ?

– Во всяком случае, в наше время не было так, чтобы появился, высунулся где-то там на телевидении - и сразу «звезда». Такого понятия даже не было. Шульженко себя звездой никогда не называла, ни Бернес, ни другие знаменитости. Люди работали, старались добиваться глубины исполнения этих песен. Глубины такой, чтобы эти песни жили годами. Без всякого хвастовства, на своём примере хочу сказать, что уже моим некоторым песням исполнилось по 50, некоторым больше лет, а они живут до сих пор в сердцах тех поколений. И в каждом моём сольном концерте из зала раздаются просьбы исполнить песни давних-давних лет. Я говорю: «Да что вы! Ей же 48 или 49 лет. Я уже её не помню. Один куплет, может быть, помню, или полтора…» – «А вы не беспокойтесь. Мы вам подскажем не только все слова, но даже запятые и точки». Вот что дорого. Значит, в песню было вложено столько души, сердца и ума, что  эти песни живут десятилетиями. И, наверное, поэтому теперешнее поколение пытается где-то зацепиться за эти песни и, может быть, сделать нечто подобное тому, что было в наше время.

– Песня Клавдии Ивановны Шульженко «Голубка» живет в вашей семье уже около 50 лет...

– Кстати, говоря о том, кому как. По-разному моему поколению приходилось добиваться каких-то успехов в песне. Но в основном, как припоминаю, это были актёры по первоначалу. Что взять Бернеса – он, бесспорно, актёр в чистом виде. Поэтому он пел актёрски. Глубиной, душой. Он иногда над песней работал по два года. Буквально. Это отдельный разговор. Мы с ним дружили, он ко мне очень хорошо относился. «Ну, - говорю, - пора уже». Он мне показывает какую-то песню, и слёзы на глазах. Он говорит: «Нет. Чувствую, я ещё должен покопаться, поковыряться в этой песне и дойти до самой глубины». Вот такое было отношение. И только потом он выйдет с ней на сцену, когда почувствует – да, ему есть что сказать этой песней.

Утёсов тоже начинал практически актёром. Он участвовал в разных спектаклях и т.д.

Клавдия Ивановна Шульженко, помню, как-то за кулисами о чём-то беседовала с партнёршами, потом, недовольная, повернулась, подошла ко мне, я стоял в стороне, и говорит: «Володя, вот они меня не понимают. Я – драматическая актриса. И ты драматический. И ты меня поймёшь. А они все певицы, они не понимают меня». Отношение у корифеев к той замечательной песне было такое, актёрское. А это значит, прежде всего, глубина смысла, дух, настроение и к чему эта песня. Что я хочу сказать этой песней? Что я хочу добиться? Куда, в какую часть души должна эта песня попасть?..

Вот я подумал: сейчас же это прекрасное, замечательное понятие «русская советская песня», душа народа, как говорилось, превратилось в «шоу-бизнес», вокруг которого крутятся какие-то люди, которые на этом зарабатывают огромные деньги. И всё подчинено деньгам, только чисто внешняя выразительность. Вместо песни идут непонятные подтанцульки, какое-то тазобедренное искусство.

Конечно, есть у нас много замечательной молодёжи, очень талантливой, яркой, красивой, замечательные девчонки, парнишки, но… время сейчас такое. Не знаю, может быть, я ворчу по-стариковски, но мне бы хотелось, конечно, этих талантливых мальчишек и девчонок, если бы было время, были силы и желание у кого-то, толкнуть их по тому праведному русскому пути, по пути русской песни. Ведь непонятно, о чём они поют, откуда эти песни? Откуда эти мелодии? И какие тексты? Одну и ту же фразу долдонят сорок раз, и всё заканчивается словом «секс». Какое же это искусство русской песни? Глубинной, романтичной, чистой. Она должна быть чистой душевно, нравственно – вот к чему всегда вели на Руси-то русские песни, народные. А основа-то всего пения – русские народные песни. Они же отличались глубинной чистотой и нравственностью, красотой. Так ведь?

И вот это всё чужое сейчас усиленно впихивают в души и сердца теперешней молодёжи. Ради огромных денег, которые они зарабатывают на стадионах, на огромных площадках. Лишь бы только заработать громадные деньги. А что унесут молодые люди, теперешнее поколение с собой в будущую жизнь? Ведь им же строить Россию. Какими они будут? На них повлияет именно эта страна, искусство, творчество, эта сторона жизни. Грустновато, но что делать – время такое.

– Ваша первая роль была в фильме «На графских развалинах»?

– Первая - нет. Первая роль у меня была в фильме «Тарас Шевченко». Это произошло в 1948 году. Он снимался в Киеве. А я был со МХАТом на гастролях и снимался в эпизодической роли парня, который там поднимает народное восстание. Это было начало. Это даже не роль, а маленький эпизод, но я имею в виду моё знакомство с кинематографом. Печаль в том, что первая моя работа по повести Берёзки «Мужество» называлась «Ночь полководца», и где снимался Алексей Николаевич Грибов в главной роли - полководца. Это очень сильное произведение. Я там играл адъютанта Грибова. Это была очень яркая и интересная работа, но тогда как ведь это делалось: Сталин просматривал все фильмы, все сценарии лично. И ему тогда не понравился, по-моему, фильм «Поезд идёт на восток». Он сидел очень злой, как рассказывали. Там все на каждой станции пассажиры выходили и терялись – был такой юмор. Сталин сказал: «Ну, на следующей станции я выйду». Короче, он потребовал к себе все сценарии, те фильмы, которые снимаются в Москве, Ленинграде, ещё где-то. Было там где-то больше двадцати фильмов, которые в то время делались. И он зачеркнул почти все. 18 или 19 – настолько его раздражала дешёвка в кинофильмах. Этот фильм попал тоже в эту же самую серию зачёркнутых фильмов. И таких у меня было несколько фильмов, которые клали на полку. Идёт фильм: снимаешься, снимаешься - и такой печальный конец.

Потом была такая история, когда утвердили меня на роль Глинки в фильме «Глинка». И в это же время утвердили на роль Фрунзе в фильме о Фрунзе. И ни туда, ни сюда меня МХАТ не отпустил сниматься. Запретил. И на «Мосфильме», если уж на такие роли не отпустили артиста, меня совсем перестали звать. И это естественно. И не только на «Мосфильм». А потом прошли какие-то годы, и я стал сниматься в маленьких ролях, где не надо было отпрашиваться в театре на месяц, на два. И поэтому появились какие-то эпизодические роли. «На графских развалинах» в том числе.

Я очень был занят в театре, много играл. Может быть, и наглости не хватало у меня, чтобы настоять на своём, уйти и сниматься в кино. Мои однокурсники, например, Володя Дружников, которого, кстати, я видел вчера в фильме «Хозяйка горы Медной» - замечательный фильм: ему предложили сниматься в фильме «Без вины виноватые», и тоже в театре сказали или-или. Он сказал: «Мне придётся, видимо, уйти в кино, потому что я человек женатый, жить трудно». И его не взяли в театр. Так же и с Мишей Пуговкиным получилось, такая же история. Но мне хотелось оставаться в театре. Для меня это было слишком святое – Художественный театр. Если бы я знал, что он перестанет быть таким…

– Но, говорят, театр сейчас понемножку возрождается.

– Да, но не тот. Это другой театр, совсем другой. Совсем не Художественный театр. Это два разных театра. Каждый со своим характером.

– Ваши пожелания всем любителям вашего голоса и песен, исполняемых вами?

– Сейчас в мире довольно заметно крепнет авторитет у нашей матушки России. Мы стали смелее разговаривать с теми странами, которые хотели бы сделать из нас сырьевой придаток. Наши правители показывают, что мы не хуже, стоим чего-то. Это прекрасно. Не знаю, насколько народ стал жить лучше – вряд ли. Громко можно заявить об этом. В Москве заметны сдвиги. Но я бываю в деревнях, частенько езжу: увлекаюсь рыбалкой, охотой, выезжаю во Владимирскую область, куда-то ещё, на Урал, где я родился, и знаю, что очень нелегко живут люди. Очень нелегко. Поэтому мне хочется всем-всем пожелать приложить какие-то усилия, как мы в своё время при советской власти из последних сил создавали благополучие и мощь, силу и красоту нашей матушки России, и выйти из этого состояния.

– Какой бы строчкой из песни или фразой вам хотелось закончить это интервью?

– Есть у меня такая песня. У меня их больше 2000. «Старость меня дома не застанет – я в дороге, я в пути».

Использование материалов без указания ссылки на сайт запрещено

fdpp-tyrizm@yandex.ru