Туризм / Алтай / РИФформа / Музыканты

ЕВГЕНИЙ КРЫЛАТОВ:

«Я НАПИСАЛ В «УМКЕ» ОДНУ ИЗ ЛУЧШИХ СВОИХ ПЕСЕН»...

Евгений Гаврилов: – Евгений Павлович, чем для вас была интересна работа в новом детском фильме Нечаева «Дюймовочка»?

Евгений Крылатов: – Мне всегда интересно, и я всегда с удовольствием работаю с Леонидом Нечаевым. Это наша не первая с ним работа («Не покидай», «Сладкая сказка» о Москве, «Сверчок за очагом»). Мне очень интересно творчески работать с Нечаевым, потому что он талантливый, интересный режиссёр и никогда не снимает пустышек и ерунды, а снимает хорошие вещи, на хорошей литературе. Для меня всегда радостный момент, когда он начинает снимать: мы в его картинах продолжаем наше сотрудничество с Энтиным. И «Сверчок за очагом», и «Сладкая сказка», и «Дюймовочка». Мы встречаемся с Энтиным в большой работе, потому что там всегда относительно большое количество песен. И сама литература – Андерсен, а в предыдущей был Диккенс.

– Кто исполняет новые песни в фильме «Дюймовочка»?

– Одну песню поёт Светлана Крючкова, песню Жабы, много песен поёт девочка за Дюймовочку. К сожалению, забыл, как её зовут. Свою песню поёт Мозговой, песню Крота, и Светлана Степченко поёт за Ахеджакову. Вот это основной состав исполнителей.

– Нечаев рассказывает о том, как вы описываете на встречах то, как он принимает песни.

– Это правда, с ним работать нелегко. Когда с ним делал первую картину «Не покидай», там было много написано на стихи Леонида Дербенёва. Это была наша первая работа, и мы ещё друг друга не знали. И когда я сыграл ему первую порцию песен, он очень помрачнел, загрустил и сказал: «Да… Ни одной мелодии». Тогда я ему сказал: «Так бывает в жизни: вы - замечательный, я - замечательный. А вот вместе у нас никак не получается. Давайте расстанемся». Он был поставлен в такие временные условия, что ему уже некогда было искать другого композитора, и когда я что-то бренчал на рояле, он спросил: «А это что?» – «А это десятая песня» (я ему сыграл девять). И он, чтобы как-то спастись, сказал: «Вроде это ничего. Сыграйте ещё раз сначала». Мы тогда ещё были с ним на «вы». Я ещё раз сыграл сначала, и вроде он примирился с этим. И так каждая картина… То же самое было с «Дюймовочкой». Тоже сыграл песни. И он опять: «Да, ни одной мелодии нет». Причём говорил совершенно искренне. Не потому, что он плохой.

Может быть, это объясняется тем, что я обладаю одной особенностью. Я очень часто выступаю на концертах и сам пою свои песни. И очень успешно. Это песни, которые спеты ранее другими исполнителями и они на слуху. Например, «Песенка о шпаге». Её пел Андрей Миронов в фильме «Достояние республики». Я исполняю её своим безголосым голосом, но эту песню всё равно все помнят в исполнении Миронова и сразу воспринимают, и начинаются сразу аплодисменты.

А когда исполняю новые песни, только написанные, их понять бывает, действительно, довольно сложно. Этот элемент присутствует. Но Нечаев как-то не хочет с этим считаться и каждый раз на этом обжигается. А я начинаю сердиться, предлагаю сразу взять другого композитора. Мы иногда так немножко заводимся, но в итоге, как правило, всё получается более-менее нормально, и в каждой работе всегда бывают какие-то вещи, которые выходят из фильма и становятся самостоятельными.

В фильме «Дюймовочка» самая моя любимая песня – «Где-то за облаком, где-то», которую поёт девочка Дюймовочка. Волшебная песня. А в «Сверчке за очагом» была песня «Подари мне этот мир».

– Евгений Павлович, когда вы пишете музыку, вы всегда очень трепетно относитесь к поэзии…

– Хочу сказать, что в своё время очень много выступал в «Артеке», ещё при советской власти. Там всегда были потрясающие концерты. И однажды после моего концерта в одном отряде вожатый задал ребятам написать сочинение «За что я люблю песни Крылатова?» Ответы были разные, и пачка у меня до сих пор хранится. Один мальчик написал: «Я очень люблю песни Крылатова за то, что он очень хорошо подбирает стихи».

Что хочу этим сказать? Я – не композитор-песенник в чистом виде. Отдельно песен вне фильмов я практически не писал. Может, две от силы и есть. Все песни написаны для фильмов, и всегда выбор для картины поэта очень важен. Поэтому поэты, с которыми я свою творческую жизнь прожил – поэты высочайшего класса. Начиная от Ахмадулиной, Евтушенко, Роберта Рождественского, Дербенёва и, конечно, Энтина, с которым мы работаем с 1970 года.

– Были у вас творческие разногласия поначалу с Юрием Энтиным?

– Притирок не было, но были смешные истории с сегодняшней точки зрения. Когда мы с ним только делали первую картину и только-только начали работать в фильме «Ох, эта Настя», я написал песню «Лесной олень». Он пришёл ко мне домой, я ему показал. Правда, он сказал, что я не умею показывать и очень быстро играю. Может. Тем не менее, он очень расстроился и сказал: «Вы испортили мои стихи! Песни сейчас так не пишут».

Такой случай был. Потом уже, когда мы её записали с Адой Ведищевой, он меня простил.

– Евгений Павлович, участвуете ли вы в записи песен?

– Обязательно. Я не только присутствую, но и нахожу исполнителей. Ведищева мне записала две песни: «Колыбельную медведицы» из «Умки» и «Лесной олень» в фильме «Чародеи», который я делал с Константином Бромбергом. Там у меня записались Долина, Ирина Отиева. Но, однако, свою песню Абдулов пел сам.

Контакт с исполнителем находится до записи. Когда ты определяешь, какой для данной записи должен быть исполнитель, ты показываешь ему песню дома на рояле, репетируешь. Это и есть контакт. На запись он уже приходит на готовую фонограмму, выученный и знающий. Тут не может быть никаких проколов, потому что заранее планируешь: или поёт сам артист в фильме, если он снимается, или если он не может, то за него поёт другой, но как бы он сам.

Когда я писал «Чародеи», песню для Абдулова сначала записали два певца, очень хороших. Но когда они записали, я понял, что такие профессиональные эстрадные голоса с обликом Абдулова не сливаются. И тогда я его вызвал, и он очень хорошо её записал. Может, не так профессионально вокально, как они, но очень точно для фильма, для его самого в кадре.

– Ваше детство очень плотно связано с чёрной тарелкой-радио.

– Моё детство проходило в городе Перми в годы войны. Тогда телевизора вообще не было в помине. Помню, впервые он появился, когда отец купил «КВН», с маленьким экраном и линзой. Но это уже было после войны. И единственным музыкальным источником был этот чёрный репродуктор, по которому передавали симфоническую музыку, которую я очень любил даже в детстве.

В то время никакой попсы не было. И передавали не только классическую музыку и арии, но и симфоническую, камерную музыку. Музыку высочайшего класса. Или была такая эстрада, как Шульженко, Утёсов и пр. Такого, как сейчас, не было. Действительно, с детства я вырос, несмотря на то, что родился не в музыкальной среде, а в рабочей, на серьёзной музыке. В этом плане нашему поколению повезло. И даже тогда, когда стали появляться первые пластинки: если была опера, она была на трёх-четырёх дисках или какая-то симфония. Других не было. Помню, первые пластинки покупал отец, и у меня дома было очень много классики.

Человек, не являющийся профессиональным музыкантом, а просто любитель музыки, который с детства вырос на таком, знает и любит, то мир музыки безграничен. Нет ничего плохого в эстрадной музыке, но нет этого крена, когда только кроме хип-хопа больше ничего не знают и считают, что ничего и нет. Естественно, они очень обедняются в смысле духовности и человечности, что влияет и на другие сферы жизни.

Музыка как ничто формирует внутренний мир человека, ребёнка. Музыка идёт на уровне подсознания. Если слово – на уровне сознания, конкретика, то музыка действует на подсознательном уровне.

– Раньше часто во всех школах были собственные хоры, которые служили именно для этого.

– Хоровые песни – это замечательно. И уроки музыки, когда все дети вместе слушают какую-то музыку, а, тем более, хоровое пение, безусловно, важно. Кроме того, это развивает слух, музыкальность.

– Вы начинали своё обучение в музыкальном кружке?

– Когда я потянулся к музыке и захотел заниматься, мне было мало лет. И по возрасту не мог быть принят в музыкальную школу. Мне почему-то кажется, что в те годы войны в школу шли с девяти лет. Может, ошибаюсь. И поэтому меня отдали просто в кружок при Дворце пионеров. А через год я поступил в музыкальную школу.

– Вы занимались на фортепиано, и параллельно у вас был баскетбол. Как это сочеталось?

– Это совмещалось таким образом, что, когда я учился в музыкальной школе, хотя меня тянула очень музыка, был и баскетбол. Я плохо понимал происходящее, а мои родители, в частности мама, считали, что я должен быть врачом, агрономом. Они не понимали, что такое профессия музыкант, а потом ещё и композитор. А я был ещё мальчишка и очень любил баскетбол. Играл за городскую команду и одновременно учился даже в музыкальном училище. Это было несерьёзно с моей стороны. Но это было.

Как-то интуитивно чувствовал, что не буду профессиональным пианистом, а композитором. Хотя я поступил в Московскую консерваторию на два факультета: на композиторский и фортепианный. Часто люди, поступая на композиторский, вообще не умеют играть на рояле. Они или скрипачи, или баянисты. Как пианист я поступил тоже. Но это было с моей стороны несерьёзно.

Но где-то на 2-3 курсе училища я уже в баскетбол не играл. Тогда я стал более взрослым и уже серьёзно пошёл к цели.

– Ваш единственный балет – «Цветик-семицветик». Почему вы не продолжили работу в балете?

– Я его написал в стенах консерватории, в 1957 году. В 1965 году он был поставлен в Большом театре. В 1970 его сняли и поставили уже другой детский балет. Шёл он силами хореографического училища и актёрами Большого театра. Меня захлестнуло кино.

Правда, ещё один балет я всё-таки писал, но не дописал. Он не получил сценического воплощения. Поэтому его нет. Но, тем не менее, я его писал. Был такой выдающийся балетмейстер, один из наших ведущих, Леонид Лавровский, автор «Ромео и Джульетты», «Золушки» и др. Мы с ним начали работу над балетом, у которого было много названий «Жизнь моя, ты приснилась мне» или «Пой, поэт» – это было о жизни Есенина по его поэзии. Этот балет я не закончил.

А потом, когда началась реальная жизнь в Москве, нужно было работать, а, кроме того, зарабатывать или не зарабатывать. Начал работать в кинематографе, и он меня сильно увлёк, было много работы и было очень трудно найти какой-нибудь перерыв. А я боялся, что если возьмёшь перерыв, то снова не войдёшь. Потому что в кино такая конкуренция.

И всё шло, шло, шло, я собирался закончить, но не находилось того, кто после Лавровского это взял бы в свои руки и мог это где-то поставить, и оно так и осталось незаконченным в моём портфеле.

Поскольку я не москвич, приехал с Урала, мне очень трудно было пробиваться. Были чисто бытовые вопросы типа прописки, квартиры, негде жить. У меня не было свободной жизни, чтобы я что захотел, то делал. Это съело моё время, и вся моя творческая энергия ушла в кинематограф.

– Вам сильно помогли в решении бытовых вопросов Хренников и Зацепин?

– В первую очередь мне, конечно, помог главный человек – мой педагог Михаил Иванович Чулаки, профессор, у которого учился. Он был просто как отец родной. Во-первых, я у него учился, и любые материальные вопросы он решал: деньги попросил взаймы – устраивал продажу моих сочинений, негде жить – снимал мне квартиры и много, много, много. Я учился шесть лет. Когда закончил пятый курс, не стал получать диплом, чтобы ещё один год остаться в Москве. Нас распределяли, выгоняли из Москвы. Я этого не хотел. И в этом смысле он мне помог. И главный, конечно, он.

Тихон Николаевич Хренников был вообще удивительный человек. Он помогал всем, кто к нему обращался. В том числе в трудный момент он помог мне, когда Союз композиторов выделил квартиру, а Моссовет не выдавал ордер, потому что я не имел столько-то лет московской прописки. Хренников пошёл и этот вопрос, там ещё была группа таких же композиторов, решил. Я ему очень обязан.

А Зацепин – немножко другая история. Мы с ним большие друзья, и поскольку в кинематограф он вошёл раньше меня и сделал себе имя, то, чтобы помочь мне, на какие-то работы стал брать меня в пару. Он говорил: «Я буду работать с Крылатовым». Кто такой Крылатов? Ну, Крылатов. А Зацепин – есть Зацепин. А потом он куда-то уезжал, и им деваться было некуда. Таких случаев было несколько. Первых шагов. Я ему очень признателен.

В частности, так было с мультфильмом «Умка». Он пришёл к режиссёрам Владимиру Пекарю и Владимиру Попову и сказал, что будет делать вместе с Крылатовым. А мультфильм – 8 минут музыки. Что там делать двум композиторам? Там одному-то делать нечего. Они очень расстроились, потому что до этого с ним работали. А потом он исчез…

Я написал в «Умке», считаю, лучшую из своих песен. Сейчас её все поют и играют. С этими режиссерами я проработал всю жизнь. С Поповым последняя работа была, он умер, к сожалению, - «Простоквашино».

Зацепин как друг мне помог и помогал. Я ему чем-то помогал: не в одном, так в другом.

И ещё один мультфильм, который мы с ним сделали, — это такой «Фильм, фильм, фильм» Хитрука. Это мы с ним делали в прямом смысле вдвоём.

Ревности у Зацепина не было. Потому что кино много снималось. Он же не отдавал мне свою последнюю работу. Он раньше меня вошёл, сделал себе имя, и он соглашался там, где не стал бы ничего делать. И потом тогда был расцвет кино, его было много, и он ничего не терял, а вёл себя благородно.

– Вы не встретили молодых поэтов, которые вызывают музыку в душе. С чем это связано?

– В принципе, не каждый поэт, даже замечательный, может быть поэтом-песенником и на него можно писать песню. Романс – можно, а песню – не каждый. И есть такие замечательные поэты, которые работают с другими композиторами и очень успешно. Но я заранее знаю, что у меня с ними не получится. Поэтому я проработал с поэтами своего поколения.

Что касается молодых, то я их, честно говоря, не знаю. Но они уже работают со своими композиторами. Свой мир, свои исполнители. Всё современно, всё попсово. Я их не знаю. Не могу сказать, что их нет или они хуже.

Мне кажется, что если мне неэтично говорить о композиторах, что нет, таких, как мы, нашего поколения, то про поэтов, я не пишу стихи, могу сказать, что таких поэтов-песенников, как Леонид Дербенёв, гениальный человек, как Юрий Энтин, нет. Как тот же Евтушенко, хотя он не песенник, но он великий поэт, мы с ним и сейчас последнее время периодически работаем.

Начали мы с ним с того, что я написал музыку к фильму, где было шесть песен на стихи Евтушенко «И это всё о нём», «Серёжка ольховая», «Шаги», не шлягерные, как «Лесной олень», а балладные песни, мощные по стихам. А недавно мы записали с ним песни к трём фильмам. В «Полярной звезде» он написал мне два стихотворения, «Дополнительное время» – «Бывает», и ещё к одной картине, у которой пока нет названия, она снимается. Он написал «Задержись, задержись навсегда/ Даже падающая звезда,/ Задержись, задержись,/ Наша неповторимая жизнь» - припев.

С Робертом Рождественским я написал мало – всего две песни. Одна – тема из фильма, я пришёл, и он написал замечательные слова «Земле моей». Это маленькая кантата. А вторую песню он написал тоже на готовую мелодию, я, правда, пишу на стихи – это редкий случай, – песня для фильма «Не ходите, девки, замуж». Мы её так поздно записали, что её не успели снять. Кончилась смета, всё. И там только маленький куплетик поёт Леонтьев «Я люблю тебя…»

– У вас ещё был романс на стихи Евдокии Растопчиной…

– Это один из редких случаев, одно из немногих моих произведений, которые написаны не для фильма. Это было в далёком 1986 году, когда у меня был первый авторский вечер в Колонном зале, раньше это была «Россия», и в концерте принимала участие Валентина Толкунова. Она меня попросила, чтобы я написал на эти слова для неё романс. Написал, а она его впервые исполнила на этом концерте.

– Были какие-либо опасения при написании произведения в не свойственном для вас жанре?

– Этого никто никогда не знает: будет успешной песня или нет. Новое поколение так называемых хитмейстеров, которые сочиняют хиты, они рассчитывают что-то, знают, что модно, а что нет, сколько чего необходимо дозировать, где записать – в Англии, в Америке.

Мы же писали всегда по наитию, и мне в голову никогда не могло прийти, что «Крылатые качели» станут такой популярной песней, народной, как гимн. И сидел, и надо было написать песню за два дня до съёмок. Сел, написал, записали.

– И с «Крылатыми качелями» у вас тоже было непонимание с режиссёром.

– Да, да. Режиссёру не понравилось просто категорически. Он ужасно расстроился. Причём режиссёр хороший, я его очень люблю. Мы с ним и сейчас большие друзья. И после этого он снял «Чародеи». И там тоже, когда написал первую песню, он сказал мне, что это всё не то. А потом сказал, что это творческий процесс и всё естественно.

Дело в том, что никто не знает момент создания песни. Пока это не выйдет в народ и не соединится с ним, ничего нельзя сказать. Или она умирает сама, или живёт какое-то время, или вдруг никто не знает, какая она.

Мы знаем историю, что великую песню Тухманова «День победы» просто забраковали и не разрешали петь. Это исторический факт. То же самое было с «Подмосковными вечерами». И поэтому когда устраивают разные конкурсы песни к какой-то дате или ещё чему-то, то это всё ерунда. Никто не знает, что ждать от каждой песни. А может стать так, что не будет участвовать ни в каком конкурсе, а её будут петь.

Родыгин написал без всякого конкурса «Уральскую рябину». Великая песня.

– Очень мало звучат подобные песни сегодня.

– Сегодня идёт возврат к ним.

– У вас был друг Александр Немтин. Вы с ним поступили вместе в консерваторию. Как складывалась ваша дальнейшая дружба?

– В городе Перми есть рабочий район Мотовилиха, там находится рабочий посёлок. Мы с ним жили в нём рядом домами. И мы всю жизнь учились, начиная с музыкальной школы, музыкального училища, потом в консерватории у одних педагогов.

Но он пошёл совсем другим путём. Он – серьёзный композитор-симфонист, и он все последние годы отдал свою творческую энергию и жизнь восстановлению по эскизам симфонических произведений Скрябина. Практически это были его сочинения. Скрябина там уже почти не было. Всего несколько кусочков. Это были большие симфонические полотна, которые играли за рубежом, в Америке. Поэтому он менее знаком широкому зрителю, но достаточно известен в серьёзных кругах.

Он был на два года моложе меня, что в юношеском возрасте огромная разница. Когда ему было 14, а мне - 16. Потом это сравнялось, но, к сожалению, он несколько лет назад умер.

С Александром мы учились у Чулаки вместе. Но он был в силу своей творческой направленности в отличие от меня очень замкнутым. Я, например, много езжу. Даже в этот месяц я был уже в Перми, где был концерт из моих произведений, через неделю – в Ростове, три дня был в Белоруссии в трёх городах. Я веду очень мобильный образ жизни, несмотря на возраст, несмотря на большие проблемы со здоровьем, которые у меня возникли в этом году: было две тяжёлых операции. Теперь я пришёл в себя. Потому что это тоже часть моей жизни. По Москве у меня без конца выступления. В клубе «Эльдар» (Эльдара Рязанова) у меня творческая встреча.

– И, тем не менее, в консерватории у вас сложился свой круг друзей…

– Наш курс, на который мы поступили, был очень сильным. Об этом писалось даже в консерваторских газетах. А с Александром получилась такая история. Дело в том, что его приняли в консерваторию, но он не закончил музыкальное училище. Он был тогда легкомысленным мальчишкой, и когда приехал в Москву, стал вести достаточно лёгкий образ жизни. Не очень учился и прочее. Он не сдал экзамены, и его отчислили с правом возвращения без экзаменов.

Поехал в Пермь, закончил музыкальное училище и вернулся. Поэтому он отстал от нас на год или два. А наш курс – Шнитке, Крылатов, Караманов, Лазарев и ещё был один такой композитор, которого я потерял из виду - Захаров. Это был наш курс – замечательный, дружный. Теоретическим центром у нас был Альфред Шнитке. Он был москвич, образован, подкован. А духовным лидером был Караманов. Вот так мы и закончили консерваторию.

– Как много в жизни вашей занимали домашние животные?

– У нас постоянно были кошки. Мой сын, когда был мальчиком, всегда находил где-нибудь кошку на помойке и тащил её в дом. Потом она размножалась, и у нас доходило до восьми кошек. Они уходили. И наступил счастливый период, когда их не стало!

Но несколько лет назад моя дочь взяла котёнка на дачу, у нас появилась кошка. На даче приблудилась вторая, шикарный кот, который так и живёт там. Потом они этим летом нашли и привели третью кошку, чтобы она родила. Она родила двух котят и сбежала, бросила детей. Теперь у нас опять два котёнка в доме. И две на даче.

А однажды у нас была собачка. Её нашли сбитой машиной. Нам стало её жалко. Жена и дочь её выходили. Её звали Даша. Мальтийская болоночка. Она прожила у нас 17 лет и умерла своей смертью.

– Вы учились на фортепиано, но в доме у вас в детстве его не было. Как вы выходили из положения? Когда появился ваш первый инструмент?

– У меня не было инструмента первые год или два. Я ходил заниматься по соседям. В доме, где я жил, почти ни у кого не было инструментов. В основном, я приходил в ту же музыкальную школу и, когда была возможность, занимался. Но потом местные власти, несмотря на то, что это были годы войны, дали нам на прокат рояль прямострунку.

Это был рояль допотопной конструкции, большой, и струны были натянуты параллельно. Сейчас в современной конструкции струны натянуты крест-накрест. Это был старый, плохой, разбитый рояль, но они нам его дали на прокат бесплатно. И вот на этом рояле я учился много лет.

А потом моя мама поехала куда-то что-то продавать в годы войны, что-то покупала, и у женщины, которая приехала в блокаду из Ленинграда, стоял старенький рояль, который ей был совсем не нужен. Мне его купили. Тогда мне было лет 17. Перед самым окончанием училища.

– На фотографии с отцом вы стоите на фоне вашего рояля, взятого напрокат?

– Да, на фоне его. А ещё был самый первый год. Я занимался на макете рояля. Тогда продавали такие самоучители на фортепиано, которые до сих пор продают, и там внутри гармошкой складывается клавиатура, где есть все октавы. И вот я её раздвигал на столе и пальчиками по клавишам, которые были на бумаге, играл. Мне было тогда 8-9 лет. Я учил интервалы, постановку руки.

– Вы много говорили о том, что большей части воспитания вы обязаны матери…

– Знаете что, раньше я больше выделял мать. Поскольку дети в юном возрасте ближе к маме, чем к отцу. И потом у меня отец был очень непростой человек – рабочий класс, иногда любил и выпить.

Отец мой, хотя был сталеваром безграмотным, очень любил музыку. В 15 лет, когда он был сиротой, он на свои первые заработанные деньги купил, как ни странно, скрипку. И брал уроки игры на скрипке у ученика Ауэра. Как уж он оказался в этом городе? Ауэр – знаменитый профессор Петербургской консерватории.

Эта скрипка у меня очень долго была в доме, но потом её сломал маленький сын. Отец хорошо играл на скрипке «Чардаш» Монти и прочее. Любил очень музыку. И на рояле играл самоучкой. И слабеньким тенорочком пел. Он покупал пластинки: симфонии, оперы – всё, что появлялось, у нас было.

Память у него была фантастическая. Он помнил все дни рождения. Например, двоюродной сестры тётки. Расстояние от Луны до Марса. Все даты. А мама очень хорошо пела, очень хорошо знала всякие народные песни, крестьянские. Сама она из деревни. Так что в образовании всё было 50 на 50.

– Ваши пожелания всем любителям песен и вашей музыки в городе Бийске Алтайского края?

– Пожелание одно: чтобы, любя песни мои и других замечательных композиторов, всё-таки в первую очередь любили и как можно больше слушали великую классическую музыку. И самое главное – приучали детей. Сейчас такая колоссальная возможность: и DVD, CD, любые концерты. Чтобы они не замыкались только на одной попсовой эстраде. Я отношусь к ней неоднозначно. Потому что и там есть замечательные вещи. Но в процентном отношении их немного.

Нужно, чтобы у человека, который растёт, ребёнка, было всё дозированно. Чтобы наряду с этим он слушал музыку раннего Моцарта, чтобы всё шло параллельно.

А когда, приходя в магазин, ребёнок берёт только группы да рэп и думает, что другого больше нет – с ним очень трудно. Всё закладывается в детстве. Даже по литературе. Опять же, несмотря на то, что я вырос в простой семье, отец, опять надо отдать ему должное, покупал много книг. Они у меня до сих пор хранятся – однотомники «Вся русская литература»: Гончаров, Пушкин, Лермонтов и многое другое. Не было Достоевского, Есенина не издавали. И я всё это прочитал и этим живу.

Сейчас в моём возрасте трудно что-то добавить. А вот Достоевского я не читал, и у меня душа не лежит к нему, не тянет. Очень важно в юном возрасте заложить как можно больше культурного и в музыке и литературе.

Как ни крути, плеяда поэтов, которым сейчас по много лет, тот же Евтушенко, возьмите его книгу – потрясающие стихи. А из современных ничего равного не вижу. Ему, Вознесенскому, не говоря о Пастернаке, Ахмадулиной. Это колоссальная культура.

Мы, люди-профессионалы, слышим, что в музыке что было, что есть. Опять же творчество Караманова, Шнитке – и сейчас... Мелко, понимаете? Нет. Может, просто волна. Может, она сейчас внизу, а через некоторое время поднимется вверх. И появятся новые люди. Я в это верю.

Использование материалов без указания ссылки на сайт запрещено

fdpp-tyrizm@yandex.ru