Туризм / Алтай / РИФформа / Артисты

ИНГА ОБОЛДИНА:

«НЕ ЗНАЕШЬ: ГДЕ НАЙДЁШЬ, ГДЕ ПОТЕРЯЕШЬ»...

Специальное интервью для Алтайского края [12 мая 2007 г.]

Евгений Гаврилов: – Инга, расскажите о последних ваших проектах на ТВ, и какие новые роли в театре вы играете сегодня?

Инга Оболдина: – Скоро состоится премьера «Стрелков» в театре «Апарте». Я там играю Гертруду, и мне кажется, что это очень интересная версия шекспировского текста, поскольку текст тот же, никакой современной трактовки, но текст вскрывается по-новому, и мне очень интересен этот проект. Я жду на ТВ проект «Бесы» по Достоевскому, где играла хромоножку Марью Лебядкину. Потом выйдет очень забавная история «Сыщик Путилин» по роману Юзефовича на Первом канале (режиссёр Сергей Газаров). Мы с Володей Ильиным играем чету Путилиных. Это смешной, нелепый сыщик, очень добрый и интересный, и у него такая же смешная жена, роль которой я исполняю в режиме «Рины Зелёной». Чтобы она замолчала, её можно только убить.

Потом выйдет проект Николая Досталя «Завещание Ленина» - история о Варламе Шаламове, знаменитом поэте, авторе «Колымских рассказов». В этом проекте я играю влюблённую в него женщину, Зою Вершину. Она влюбилась вначале в стихи писателя. Познакомившись с ним, когда он был уже глубоким стариком, влюбилась в этого человека и была до последнего дня с ним вместе.

Выйдут сериалы, по-моему, интересные, поскольку всё, что называла выше – многосерийные художественные фильмы. Я их называю, поскольку невозможно романы такого объёма, как «Идиот» или «Бесы», «Братья Карамазовы» поставить в полном метре. Это моё глубокое убеждение. Мне кажется, оно справедливо, потому что параметры не позволяют. Поэтому все работы – это всё-таки многосерийные художественные фильмы, так как снимается всё на плёнку, с большим подготовительным периодом, с потрясающим подбором костюмов по времени и т.д. Всё очень основательно. Но помимо этих серьёзных работ в смысле подготовки выйдут сериалы. «Служба доверия», режиссёр Елена Николаева, – история группы психологов, которая оказывает людям помощь в разных сложных ситуациях. Думаю, что это даже полезно, поскольку моделируются сложные жизненные ситуации, которые встречаются у каждого, и разрешение в кино, может, поможет кому-то решить их в реальном положении.

Сейчас мне интересно работать над проектом продолжения сериала «Громовы» на Первом канале, потому что у меня там совершенно противоположная роль, очень немногословная роль татарки Гели, которая говорит очень мало, но точно. И вот в противовес моей «Рине Зелёной» в «Сыщике Путилине», мне кажется, это будет интересно сделать параллельно.

К Новому году мы сняли рождественскую историю на студии Дмитрия Месхиева «Черепаха», которую снимал Дмитрий Иосифов, рабочее название – «Суженый-ряженый». Это замечательная история про то, как совершенно случайно попавшиеся на пути героям милиционер, водитель «скорой помощи», хакер оказываются вовсе не случайными людьми. В финале мы понимаем, что это ангелы, которые посланы на Землю в таких ролях, чтобы как-то помочь сойтись двум потерявшимся половинкам. Этим мне сценарий очень понравился. Там у меня роль всё знающей о любви и жизни девушки Леры. Она рассказывает героине, как надо себя вести, чтобы тебя любили. Знойная рыжая бестия.

Планов много. О тех, которые в проекте, говорить пока рановато.

– В своё время вы грезили ролью Вари в «Вишнёвом саде». Вы очень сильно сыграли эту роль в постановке Някрошуса. Что, вы считаете, помогло вам сыграть эту роль? Без чего её сыграть невозможно?

– Роль в этой пьесе невозможно сыграть без режиссёра, как бы удивительно это не звучало. Поскольку все остальные роли, особенно центральные, выписаны у Чехова очень подробно. Хотя порой реплики героев обескураживают, поскольку не понятно, почему именно здесь сказано реплика, почему она вдруг вспомнила об этом здесь? Так вот у Вари вообще существует пунктир в роли, то есть нет такой единой линии жизни. Она вдруг возникает, произносит какие-то реплики. И вот расшифровать это «вдруг» - почему она это делает здесь, что с ней происходит, может только режиссёр, из чего трактовка. В этом смысле Някрошус просто подарил мне роль, поскольку он прочертил эту линию жизни между пунктирами слов Чехова. Если привести конкретную ситуацию, когда все герои говорят о вишнёвом саде, о том, что на месте его необходимо построить дачи, она вдруг внезапно, совершенно ни с того ни с сего говорит: «Мамочка, вам тут две телеграммы».

У многих режиссёров, у которых я смотрела этот спектакль, это действительно вдруг она говорит. У Някрошуса выстроена мизансцена, где Раневская кладёт руки на голову Лопахина, в этом есть некая близость и их единение. Варя, которая, конечно же, влюблена в Лопахина, вскрикивает внезапно, поскольку играть она не умеет, человек прямой и только потом понимает это и говорит про телеграммы. Как бы просто хватаясь за соломинку, которая возможна в данной ситуации, чтобы скрыть свои чувства. «Не надо так. Вот, мама, вам тут две телеграммы». Сам актёр это не придумает. Это расшифровка текста. Конечно, у нас есть свои предложения, свои версии, но от реплики к реплике прочерчена история её жизни. И поэтому, думаю, что роль эта – подарок режиссёра. Наверное, это помогло. Может быть, помогло то, что вместе с ним искали и её внешние характеристики, поскольку это человек закомплексованный, зажатый, весь в себе, не позволяющий себе раскрыться, дозволить личную жизнь. Отсюда такая сутулая спина, потому что она как бы закрыта, широкая походка, чтобы быстрее пройти и быть незаметной, не обращать на себя внимание, резкие жесты по необходимости. Не красивые жесты, какими любуется Раневская, а очень скованные.

Работать с Някрошусом было очень интересно и трудно. Потому что работается совершенно по-другому, нежели с русскими режиссёрами, которые идут от текста к действию. У него вообще нет этого пункта. У него есть ощущение атмосферы, мелодии, партнёра, чувства, эмоции. Атмосфера ветра. Ты создаёшь её не словами, а в теле, передвижениях. А потом уже в этой партитуре рождаются слова. Другой метод работы, к которому русские режиссёры совершенно не привыкли. Поэтому сначала мы просто тупо, на великом доверии к Мастеру выполняли задание. Это потом, как он и обещал, дней через пять-шесть, мы начали потихоньку понимать ситуацию. Все абсолютно. И наши монстры – ареопаг. Никто не подавал виду, но все волновались. Но в связи с доверием нашли общий язык, и получился такой спектакль.

– Что сказал вам после просмотра Пётр Наумович Фоменко?

– Пётр Наумович никогда ничего однозначно не оценивает. В чём-то он меня похвалил, где-то отметил, что делаю не то, советовал что-то поменять. Сегодня трудно это вспомнить. Но он никогда не говорит это ультимативно. Всегда это звучит в виде совета и то, если ты спросишь и тебе это интересно. У меня была такая радостная оценка: когда был фильм «Небо. Самолёт. Девушка» и Пётр Наумович сам позвонил мне, это просто был нонсенс, и сказал, что, мол, молодцы там все: и Вера Сторожевая, которая это поставила, и девушка Рената, которая в общем хороша, и я, что какие-то вещи отметила. Мне это было дико приятно.

– Какой осталась в вашей памяти первая встреча с Петром Наумовичем как педагогом?

– Первая встреча была катастрофической. Потому что, когда поступала, не знала, что я попадаю в это счастье. Я понятия не имела, кто такой Пётр Наумович, поскольку приехала из Челябинска и, кроме Марка Захарова, Товстоногова, таких звучных фамилий не знала. На тот момент Петра Наумовича в театрах Москвы и Питера любили, обожали и знали давно, а в провинции, где всё идёт из журнала «Театр», газет и т.д., его имя так не звучало, как вышеназванных. Когда я поступала, не знала, что это счастье – к нему попасть. Единственное, не понимала, почему такой дикий конкурс и почему все с третьих курсов разных институтов бросают и идут на первый к Фоменко. Я училась тогда у Льва Дурова и обожала его. Мы с ним очень схожие по темпераменту, он мне очень нравился. Но в связи с тем, что мы с Гарольдом хотели учиться вместе, приняли решение, что пойдём поступать к Фоменко. И вот мы поступили… И это счастье. Пётр Наумович говорит очень медленно. Поначалу…

Человеку, который его не знает, кажется, что он начинает «от печки», издалека. Я сидела и плакала на зачислении. Он мне сказал: «А ты что плачешь?» – «У меня голова болит». А сама думала: «Боже мой! Какого темпераментного, искрящегося юмором и рассказами о своей жизни человека Дурова я поменяла на Петра Наумовича Фоменко, который говорит долго…» Я рыдала. Но уже через два дня учёбы у него просто прыгала до потолка от счастья и от того, какая жизнь непредсказуемая штука.

Ты совершенно не знаешь: где найдёшь, где потеряешь. Это было просто сразу же потрясение, как только мы повстречались на занятиях. Сразу. Это было просто какое-то обнаженное творчество, где нет ни единого момента самолюбования ни у одного мастера. Ты сразу же приступаешь к делу, которое с самых первых шагов творится на сцене. Никаких специальных упражнений, которые отдельно от сцены. Которые в отрыве от сцены обычно приводят студентов в шок. С самого первого дня привыкаешь к импровизации, к умению слышать, слушать, реагировать на посторонние звуки. Если ты боишься на сцене, что тебе постучат в дверь, то почему ты не боишься стука из зала? Значит, ты не видишь и не слышишь по-живому. И вот к этому, одному из многого с самого первого момента тебя начинают приучать.

Позиция к обучению студентов совершенно другая. Изначально говорится всем: «Вот вы поступили сюда, вы уже есть гении. Вы избранные, супер». И сразу же у тебя раскрываются крылья сзади. «Только давайте двигаться дальше». Совершенно другая позиция была во МХАТе: «Это счастье, что вы сюда попали, что вам дали. Вы докажите ещё, что вы способны. Вы всё равно готовьтесь, что восемь человек к отчислению». Позиция наседания и угрозы, что вы ещё нули, ничего не знаете, не значите, не умеете…

Здесь такого нет. Сразу индивидуальная позиция, суперличности. Но давайте шагать дальше! Это тебя настолько освобождает, раскрепощает, что даёт свободу полёта. Это космос, и рассказать о нём невозможно. Естественно, как у любого учителя есть последователи и ученики, но Фоменко уникален. И его магии не отнести ни к кому. У него есть какие-то вехи, постулаты, которые его – и это признак фоменковской школы. Наверное, это его знаменитый контрапункт во всём. Противопоставление одного другому. Его знаменитые моменты паузы и тишины. Он называет это «поговорить с Богом». Моментов откровений в любой роли. И отрицательных и  положительных персонажей.

– Вы отметили, что ваш первый учитель в театре – Виктор Александрович Дель, преподал математику, в Фоменко – живопись? А есть ли музыка театра?

– Это, конечно, очень образно сказано. Фоменко – музыкальный человек, музыкант. Он даже в репетициях очень часто использует музыкальные термины. Я думаю, что как раз Фоменко репетирует спектакли как музыку. Его репетиции как музыка. Человек у Фоменко – звуковик (да не обидятся на меня звуковики театра - достаточно формальная должность в театре: включил музыку и выключил) - такой же актёр. Так же, как у Стрелкова, музыка с первого дня вместе с актёрами, дышит с ними. Вплывает, исчезает, поддерживает – целая актёрская история. Потому что он репетирует музыкально, интонационно – для него важна интонация. Если кто-то говорит, что интонация в театре – это смерть, то у Фоменко основной пункт в репетициях – это точная интонация звучания и, может, даже мелодика речи.

– Вам много приходилось работать руководителем детского театра. Как вы считаете, что изменилось бы сегодня в вашем подходе к детям с учётом наработанного на сцене и кинематографе?

– В Москве я преподавала у детей, когда за плечами уже был вуз, несколько лет работы в театре, преподавательской деятельности. Был уже опыт, с которым я пришла к детям. Конечно, после мастерской Петра Наумовича появились моменты, более осознанные, и, естественно, их включала в педагогику. Дети быстрее, чем студенты и взрослые люди, реагируют на это и откликаются. Потому что  ещё всё не окостенело, не покрылось хрящами, ещё свежа фантазия. Просто в своей методике, как мне кажется, сразу был правильный курс в детском творчестве, воспитании актёра.

Неважно, чтобы человек заиграл вдруг, говорил текст многозначительный с выражением –  это самое ужасное. А важно, чтобы зритель ощущал, что он подглядывает какую-то детскую игру, что они настолько играют сами с собой, увлечены этой игрой и так по-настоящему, что они просто хулиганят и играют в это. Мы просто подглядели. Вот тогда это здорово. Когда их не заучивают, не заставляют зубрить как раз интонации, а когда идёт от них и только помогают им быть раскрепощёнными на сцене. Вот тогда из них льётся невероятное, тогда они становятся просто потрясающими актёрами. Смотришь – готовые актёры. Конечно, с годами это уходит, поскольку появляется ответственность. А дети – они безответственные. И если правильно к ним подходить, то выдают такое, что не каждый взрослый сыграет.

– Самая удачная ваша постановка в детском театре? Чем она была для вас интересна?

– Это когда я написала свой самостоятельный сценарий по «Снежной королеве» Андерсена. Это была история дружбы, которая перерастала в любовь. И вообще Андерсен был очень адаптирован для нас, детей. Поскольку там история про Бога. Как Бог помог девочке справиться со всеми страхами. Для этого надо было создать страхи, чтобы дети, вместе с Гердой боялись того неведомого пути, по которому она идёт, а потом с помощью молитвы, веры в себя и Бога (была бабушка, которая читала им молитвы), она преодолела все трудности. И вот когда дети с бешеным восторгом это смотрели и участвовали в этом, то была невероятная отдача в спектакле. У нас доходило до того, что приходили мамы с совсем маленькими двухлетними детками, и мы говорили, что это взрослая сказка, очень философская, много страшного – выключение света, эффекты и т.д. Так мамы прижимали детей, которые плакали, и не выходили из зала и просили дать досмотреть. «Мама, выйдите, ребёнку три года. Вы с ума сошли!»

Я обожаю Андерсена. Хотя у него страшные сказки, но он предлагает прекрасные выходы из всех трудных ситуаций, учит с детства понимать детей, что всё не очень просто в этой жизни. Но если ты веришь, веришь в себя, то всё можно преодолеть. И они очень поэтичные. Можно создавать такую невероятную атмосферу, в которую ребёнок погружается и верит. У нас были, например, такие огромные сучковатые деревья – парни из старшей студии, и они брали эту маленькую Герду и раздирали ей волосы, поднимали ветками наверх, она вырывалась из этих веток, как из пут. Атмосфера, когда ребёнок верил, что это лес и она прорывается сквозь него. Был плот, который стоял за кукольной ширмой, и Герду на этом плоту качали, она плыла по волнам. Кукольные рыбки делали ей подтанцовку в песенке, как в мюзикле, и создавали сказочную атмосферу. В сказках Андерсена можно развернуться.

– Вы работали ещё и в мини-спектаклях по рекламе?

– Это была история первых заработков, первых денег. И чтобы это было нескучно и весело самим, мы делали из этого мини-спектакли. Из любой работы выуживали творчество.

– «Сахалинская жена» - значительный этап в вашем творческом росте. Как вы считаете, чем он привлекает публику? И как вы относитесь к столь широко тиражируемым фильмам и спектаклям о преступниках?

– Вообще по жанру – это убойная комедия. Это про преступный мир, который уже не преступный. Это ссыльные каторжные на Сахалине, которые свои преступления оставили в прошлом. Они пытаются не повторить ситуации снова, а вдруг влетают в них по любви,  пытаются разрешить их. Здесь нет параллелей, что мы видим на экранах про убийства, мафию, стрельбы. Там ничего этого нет. Это чеховское время, где всё происходит из-за любви, ревности. И есть такой персонаж Марина Гилячко, которая не верит в ревность, а верит, что если любишь сейчас – и люби, кончилась любовь – отпусти. Земляная логика. Это совершенно разные вещи с тем, что происходит сейчас.

– Судьбоносное знакомство для будущей вашей жизненной дороги было с Владимиром Хотиненко. В чём его судьбоносность?

– Даже человек, который живёт в Москве, порой не знает, что надо читать при поступлении. В маленьком городке Кыштыме на Урале, который от ближайшего центра культуры, где есть учебные заведения подобного уровня – Челябинск, Свердловск – до каждого из них четыре часа езды. Это нужно было сесть, поехать, взять правила и т.д. Я была тогда в девятом классе, и первый, кто приехал – это Хотиненко.

– Большое место в вашей кинокарьере занимает место фильм «Небо. Самолёт. Девушка». В прошлом был снят фильм по этой же пьесе - «Ещё раз про любовь»…

– Это два абсолютно разных фильма. Даже имена и фамилии у главных героев поменялись. Если в прошлом был колоссальный успех фильма с Дорониной у молодёжи, то сейчас у нас на премьере было столько молодёжи, так набито, как во время войны «сидели на люстрах» люди, чтобы посмотреть кино. А так как кино не спешное, без стрельб, без ритма камеры, без эффектов, мне казалось, что через 15 минут все разойдутся. По крайней мере, те, кто «висят на люстрах», точно, уйдут.

Просто было удивительно, радостно и приятно, что все они остались, и вся молодежь выходила из зала с зарёванными глазами, все сидели после фильма и смотрели до конца, когда шли титры и благодарность авторов. Эта картина, может, по намерениям та же, как та, только на сегодняшнем языке, для сегодняшней молодёжи. Эта история всё равно о том, как мы понимаем, что такое любовь, значимость близкого только тогда, когда теряем. Перестаём заниматься всяческими самокопаниями. Любовь это или не любовь? Можно тебя любить или нельзя? Мы понимаем только всё, когда теряем - какими мы стали жестокими, что не в состоянии понять, что ты любишь и тебя любили. Картина об этом: люди со своими комплексами, которые никак не могут открыться друг другу навстречу. Для этого нужно, чтобы человек погиб. Только тогда приходит осознание момента. Картина очень добрая. Она холодная по приёму, стилю, интерьерам. Она рассказывает, как в этой красоте стекла и металла гибнут порой настоящие чувства.

Две разные картины, фильма. Их нельзя сравнить. Смотришь на Доронину и не понимаешь, что такого, когда взрослая женщина, а у них такой роман. Сейчас это другая история, всё по-другому. Там акценты смещены. Там та же ситуация ранимого человека, другого, не такого, как все. Основные вещи остались. Но снято всё по-иному. Даже по актёрским работам они абсолютно разные.

– Вы - обладатель премии «Самая креативная актриса года». Как вы относитесь к словам, подобным «креатив», в русском языке?

– Никак. Считаю, что кому как удобно, тот так и говорит. Не люблю, если слишком напичкано – «креативы» и ему подобные слова… Есть в русском языке такое слово «самобытная», но нет, мы говорим – креативная. Мне кажется, что это засорение языка, они уже есть, но придумываются какие-то новые. Я не любитель подобного и стараюсь не пользоваться ими. Но понемногу привыкаю к ним.

– Тяга к творчеству у вас от родителей? Какими видами творчества занимались они?

– Валентина Николаевна Гудимова и Пётр Александрович Гудимов  и моя сестрёнка Катя. Всё моя семья очень творческая, позитивная. Слово «депрессия» никогда в семье не употреблялось. Нет настроения? Вставайте на лыжи и пошли! Кому-то грустно? Так, поехали на дачу купаться. Никогда не было плохого настроения. И в творчестве они всегда занимали первые места. В вальсе. Всегда все танцевали. И поэтому немудрено, что мы с детства танцевали, занимались в студиях и т.д. Только никто не думал, что это станет моей профессией.

Мама у меня прекрасно поёт. Отец общительный и всегда занимал какие-то руководящие должности. Он умеет общаться с людьми, говорить, заразить, и это у меня от него. Кто-то на первом курсе, когда что-то стало получаться, сказал: «Инга, ты не радуйся, спасибо скажи своим родителям. Это ещё работает природа». И в себе в какие-то моменты я узнаю маму, папу, иногда даже бабушку. Например, в «Сахалинке», они, конечно, похожи на Марину, её логика, суждения, рассуждения. Я помню, как очень важные вещи бабушка говорила очень простыми словами. И в этом образе она, наверное, есть.

– Как вы относитесь к политическим спектаклям? Как отнёсся к вашей роли Нины в «Детях Арбата» ваш отец?

– Ненавижу политические фильмы, которые однозначны. Как, например, «9 рота». Когда мы все молодцы, а они все гады и сволочи. Это законы старых фильмов, когда немцы все были уродами, тупицами, а мы молодцы, проныры и умницы. Смешно говорить об этом однозначно. Я ненавижу, когда коммунистов мажут только чёрной краской, а всё, что пришло теперь к власти, прекрасное и белое. Всё неправда. Везде полно черноты и белого. И не все коммунисты хотели наворовать денег и сбежать.

Если бы все были такими коммунистами, как мой отец, то мы бы жили при коммунизме. Отец посмотрел и хорошо отнёсся к моей роли. Тем более, что все соседи приносили вырезки из газет, и весь Кыштым смотрел это фильм. Это была первая большая роль в такой многосерийной истории. Чем-то довольна, чем-то – нет.

– Ваши любимые писатели и поэты?

– Обожаю Булгакова, стихи и прозу Пушкина. Считаю, что Пушкина необходимо начинать изучать в детстве, а потом перечитывать, будучи взрослым человеком, потому что это абсолютно разное восприятие. Дети абсолютно не чувствуют юмора Пушкина. Или педагоги так это преподают… Когда я перечитываю это, получаю наслаждение. Люблю Ахматову, Цветаеву, Гумилёва. Сейчас читаю роман Фейхтвангера «Испанская баллада».

– Когда вы пошли первый раз в поход?

– Это произошло в школе, в третьем-четвертом классе. Поскольку рядом красивейшая природа, пещеры, горы, то не побывать там было просто странно. В нашем городе две горы - Сугомак и Егоза, на которых ты должен уже побывать класса с третьего. Это уральская закалка. Мои мама и папа – скалолазы из Красноярска, где были красноярские столбы, на которые они лазили. Мама сорвалась и висела на страховке у человека на поясе над бездной. Мама до сих пор ходит и водит своих студентов в горы. Зажигатели походов – моя мама и Гарольд, муж. Мы с папой за ними тянемся, но с удовольствием.

– Ваши пожелания всем любителям вашего творчества в городе Бийске Алтайского края?

– Алтай - голубая мечта моего мужа. И на этот день рождения, который был 19 марта, я подарила ему четыре карты Алтайского края и Алтая. Его мечта – поехать на Алтай, посмотреть горы, природу. Мы оба горные любители. Наши уральские горы мы облазили почти все. А они тоже очень экстремальные. Это Таганай и Юрма, Нургуш и Елемель – красивые и дикие горы. И теперь – Алтай. Пока только по карте вижу красоты Алтая.

А поскольку Алтайский край и Бийск находятся далеко от Москвы и других больших городов, чтобы по единственному окну – ТВ, связывающему нас, больше показывались какие-то позитивные вещи, культурные достижения. Не то, что на плаву и жареное. И гастролей, чтобы мы видели друг друга воочию.

Использование материалов без указания ссылки на сайт запрещено

fdpp-tyrizm@yandex.ru