Туризм / Алтай / РИФформа / Артисты

ВИКТОР ПРОСКУРИН:

«НЕ НАДО ОБЪЯСНЯТЬ ПОЧЕМУ И ОТЧЕГО»...

Специальное интервью для Алтайского края [6 октября 2006 г.]

Евгений Гаврилов: – Виктор Алексеевич, есть ли среди ваших новых работ те, которые доставили вам творческое удовлетворение?

Виктор Проскурин: – «Творческое удовольствие» – дело в кавычках. Всегда после удовольствия есть расплата за него. Расплата в зависимости какое удовольствие. «Человек может получать удовольствие» – цитата из фильма «Раба любви». Как говорит режиссёр: «Это была моя последняя фильма». Благодаря своей театральной школе, я не хочу, чтобы у меня было хуже, чем я знаю. У меня, к сожалению для нынешнего поколения, которое младше меня на 25 лет, есть куда обернуться, есть что посмотреть, от чего оттолкнуться.

Люди смотрят куда-то там: нет будущего. Всё можно перевернуть, любое восклицание можно оттонировать и озвучить как угодно. А у нынешнего поколения будет не так много точек, куда можно будет повернуться, с чем-то сравнить, от чего оттолкнуться.

Я не сравниваю. Не повторяется ничего. Если вспоминаю каких-то актёров, с кем работал, я говорю: «Они потрясающие!» Они мне из-за этого и нравятся, люблю их. Это как самозащита: «А я так никогда не смогу». И человек уже сам себе даёт такую оттяжку, вольность и говорит: «Ну и нечего тянуться». Иногда думаю: «Потрясающе здорово! Как человек это делает? Как?» Это тайна. Но самое интересное, что не хочу её раскрывать. Она мне тем и нравится, что не раскрыта. Наверное, так и должно быть.

Актёр Марлон Брандо через тридцать лет начинает говорить о своём крупном плане «Танго в Париже», как он это сыграл. Все спрашивают: «Это невозможно!» Он отвечает: « Я ничего не мог придумать и просто взял железяку и сдавливал её коленями. А снимали крупный план». Он рассказывает об этом спокойно, но зрителю это не надо было знать в ту пору.

Зритель, в массе своей народ забавный, спрашивает: «А что там у него? Какое платье? Что под платьем?» Все куда-то лезут. А суть в том, что настоящий мастер знает, не только какая у него кепка на голове, а вплоть до носок, и что вчера ел. Но это никто никому не показывает.

А удовольствие от фильма «Куратор» было то, что партнёры были очень хорошие. Спокойное ощущение, прекрасные ребята. Сценарист, который не приходил на съёмочную площадку и не говорил: «Это слово не моё!» А когда что-то видел, когда актёры что-то импровизировали, жили, пытались не придумывать, а играть так, как могло быть в этой ситуации. Если что-то получалось ладно, то все вместе говорили: «Да, да, да». И никто не претендовал: «Это я! Нет я! Нет я!» Все были вместе.

Это редко бывает, сейчас особенно. Это удовольствие для меня, ещё одна страничка, когда я буду оборачиваться и буду говорить: «А вот когда мы с ним работали тогда-то…» - «Не было» - «Как не было?» Может быть, это ещё один минус для дальнейшей работы.

– Что это за сценарий фильма о «двойном агенте Бога  и дьявола», над которым вы работаете в качестве режиссёра?

– Это рабочее название. Хотя, по сути, так оно и есть. Мы все тем и являемся. Но я тормознулся об этом говорить и думать, потому что знаете, как бывает в театре: люди репетируют очень долго, думают, играют, переделывают. А потом, когда выходят на сцену через какое-то определённое время, им играть не интересно. По сути они ничего не могут сделать, так как за этот период они уже отыграли все спектакли, какие только есть, и им нечем уже играть. Это касается и кино.

«Самая хорошая формула: «Кино готово. Осталось его только снять» - было сказано Луисом Бунуэлем. Наверное, так оно и есть. Как замечательный Шостакович говорил: «Я очень долго хожу». О нём говорили, что он очень много ходил, ходил, а писал, работал очень быстро. Симфонию можно написать за ночь. А жить с ней можно все 48 часов подряд. Наверное, это так. Самое главное – остановиться и не переиграть всё внутри.

– Это первая ваша попытка взглянуть на фильм с другой точки зрения?

– Это какая-то самозащита. Но я не могу найти героя и уже говорил об этом вслух и думаю об этом. Может, это действительно так. Когда думаю о герое, у меня в одном человеке их несколько, как в каждом из нас, наверное. Но я это представляю конкретно. И это мне мешает, потому что не могу найти исполнителя, который бы вмещал в себя всё это явно. Как я говорю – это ошибка, не найти такого человека. Одни качества, которые безумно мне нравятся, есть в одном, другие – в другом. Я хочу встретить человека, у которого явно видно 50% минусов и 50% плюсов. Но это тоже ошибка.

Скорее всего, человек - это как книга: когда её развернёшь, то справа и слева страничка, а посередине – человек. Когда сворачивают книгу, получается тоненькая полосочка. Это наверное, суть всей природы.

Мы все служим и Дьяволу, и Богу, как журналисты, артисты, проститутки. Кто-то говорит: «Я проститутка». И хочет сразу получить от этого удовольствие, от того, что так говорит и тем самым обозначивает какую-то свободу, что ему очень многое можно. Какая-то определенная вседозволенность. И в то же время в этом есть какая-то бравада. Я могу, а ты нет.

Так и актёры. Почему их и хоронят за оградой церкви? Потому что эти служители - никто. Журналисты, писатели. Что это за писатели, которые пишут дьяволу и богу и не верят? Ф.М.Достоевский – «великий инквизитор». Наша православная церковь почитает Достоевского: в Троицко-Сергиевской лавре есть даже музей Достоевского. Но всё, что против Бога, у них такими маленькими защёлками защиплено. Чтобы не читали семинаристы.

Я как-то сказал: «Для того чтобы это сделать, надо прочесть». Священники того периода были люди образованные, они были всем, знали несколько языков – латынь, греческий. А если человек знал это, то он мог вести теологические споры на любой предмет: верить или не верить и что такое убеждённая вера. Так можно говорить и о душе, состоянии любого человека, о проституции, в том числе и журналистов, артистов и писателей.

Но дело не в этом. Всегда, если говорить, возвращаясь к герою, надо понять жизнь, которая есть и будет продолжаться, найти какую-то непонятную точку, откуда пошёл сбой музыки внутри. Вот это, наверное, всех волнует. Но это по-разному у всех. Если я буду говорить о своём сбое, скажете: «Нет, это как-то не очень… не впечатляет». Но вспомните цитату Раневской, когда она говорит по поводу «Сикстинской мадонны»: «Эта дама столько веков восхищала человечество, что теперь она сама имеет право выбирать, на кого производить впечатление».

«Я не понимаю Пушкина» – не помню, кто сказал. Надо ещё заслужить это внутри себя, чтобы Александр Сергеевич позволил его читать. Это тоже правильно. Мы все проходим это.

А говоря о последней картине, в которой я снялся, «Куратор», наверное, режиссёр и взял этот момент вместе со сценаристом. Они нашли общую точку. Все жили, жили, пришёл куратор и все говорят: «Кого это там?» Живёшь, живёшь – бац!- брата нет. Вот такие дела. Умирает человек, за ним освобождается комната. Все живут и живут, и вдруг всем эта комната понадобилась. Вот это очень чёткое состояние. И у всех сразу возникают проблемы. Всем надо что-то придумывать. Кто хуже? А вот этот 20 лет назад… Все открывают в душе музей криминальных историй.

– Насколько можно понять из всех различных статей и интервью, роль сегодня режиссёра в рождении новой картины сильно начинает уступать роли продюсеров и различных финансовых структур. Можно ли в этих условиях сохранить лучшие традиции отечественного русского кинематографа?

– Не могу определить, что возможно или невозможно. «Не получилось, можно сказать, виноват» – цитата из прошлого века. Она тоже может перешагнуть и сюда, только чуть-чуть реквизиты поменяются.

У нас на собрании в театре обсуждался материал. И вот один из участников собрания встал и сказал: «Надо взять эту пьесу и пр.… Вот эту и пр.… Это наш творческий багаж « Говорю без имён. Другой артист встаёт и говорит: «А пьеска-то неважная. Что это такое? Что снимать?...». Все с ним соглашаются. Но потом руководитель говорит: «Что это такое? Что за выступление? Надо репетировать, импровизировать!» В общем, ставит ему небольшой пистончик.

Но был человек, который защищал позицию руководителя. Что же самое интересное, то этому актёру и пришлось играть в этой пьесе. Причём играл он неплохо и выручал этот материал. И была какая-то удача этого спектакля, и люди закрывали на сам спектакль глаза. Ему пришлось играть этого персонажа, влюбиться в него, уважать, ценить и т.д.

Проходит пять лет, и спектакль надо снимать. Тема устарела, БАМ закончился. И вновь собрание, и тот же человек, который защищал, говорит: «Вы знаете, мы, к сожалению, должны закрыть этот спектакль. Потому что он по теме немножко не годится…» А молодой встаёт и говорит: «А что же вы пять лет назад… Что же вы, члена совета» А тот абсолютно ясными глазами, смотря открыто, можно сказать с душой, не прикрываясь, так поэтично смотрит и совершенно любовно говорит: «Ошибался…» А что тут сделаешь? Человек сознался. Ну, убил я её, убил… но я же любил их! Любил! Вот и всё!

То же касается и нынешнего времени. Все сидят и говорят: «Как это возможно?» Возможно, и делается так. Это не означает, что постоянно и везде. Продюсеры становятся режиссёрами, режиссёры уходят куда-то в сторону… Если режиссёр уходит куда-то – значит, это не режиссёр. Но если он ушёл куда-то, то он всё равно будет где-то режиссировать, лидерствовать. Даже на рынке есть свои режиссёры. Есть свои сценаристы. А есть исполнители главных ролей на рынке и исполнительской массовки.

«Вы кто, автор?» - «Да. У меня есть два романа». - «О чём они?» - У меня есть только названия романов. Но я их пока не написал…»

Сейчас сложновато. У нас идёт по схеме «всё дозволено». Я купил и это всё моё. Но это не всё твоё. Люди, к сожалению, забывают, что это как и природная катастрофа: океан рухнул и всё уже ничьё. Но находятся те, кто будет доставать золотые коронки. Кто-то соберёт этих коронок тысячу или два миллиона, и в итоге, когда всё умолкнет, станет лидером золотого движения, которое так и назовёт: «Корона». И никого не будет волновать - откуда они. Такова ситуация. Значит, всё обтечёт, как памятник, на который садятся голуби и портят его. Дождь пойдёт, обтечёт всё. Но памятник останется.

Я заметил замечательную в православном календаре вещь: даже в христианстве все молитвы, которые читаешь, не просят. Вот говорят, все они ведут к богу. Всё «дай». Причём довольно требовательно. Не возведи – так не надо. А дай! Дай и дай. И он должен всем давать. Укроти, говорят они. Видите, какая сложная ситуация.

Вот просьба вознесения святого честного креста: «Возвесели нас силою своею». Потрясающе! Возвесели. И просят силою своею. Значит, они обращаются к сильному, к могущему. Возвеселить силой духа своего. Просят, требуют. Поделись!

Возможна ли сейчас эта ситуация? Наверное, нужно, чтобы взяли силою и возвеселили. Нужна сила. Это касается и кино тоже. О работе? Не знаю, как получится дальше. Что будет с замечательными ребятами-продюсерами. Наверное, радость от общения с ними заключалась в том, что они никакого отношения к кино не имеют и не имели. Они были свободны, ни от кого не зависели. И поэтому все работали свободно. Все знали, что они делают. Были сильны в этом, независимы, потому что никто к ним никогда не подходил. Возьмём так, и возьмём так. Дальше начнётся другая жизнь…

Думаю, что актёрам и режиссёрам будет сложно работать после картины «Куратор». Я немножко виртуальный программист неприятных ощущений. Да они будут, и я к ним готов. Всё не может повториться. И это правильно. Невозможно снимать удавшуюся картину с продолжением, а потом вновь продолжение… В итоге зачёркивается всё.

Нельзя всё время жить памятью, воспоминаниями. Потому что места в человеке мало, а оно занимает там место. Значит, очень любезно нужно не вычеркнуть, а чуть-чуть освободить это место, чтобы на освободившееся пространство встало какое-то хорошее воспоминание. Но не ниже. Не хочу хуже. Места внутри у человека мало. Нужно чтобы всё время оно пополнялось. Тогда и будет хорошая дорога.

К сожалению, для полёта нынче модно говорить: «Я люблю чью-то биографию. Жизнь эта виртуальна для меня, так же, как и своя». А потом начинают сравнивать. Но по факту всё очень просто...

– Есть мнение, что театр, который назывался высшей точкой актёра, сегодня не существует. То, что сегодня есть – не имеет ничего схожего с тем театром, который был в послевоенные годы и который умер в 80-х годах. Ваш уход из театра был приблизительно в это же время. Вы тоже не смогли принять новые веяния?

– Я люблю новые веяния. У меня была совсем другая ситуация. К этому моему уходу, к этому периоду возвращаюсь столько лет. Я это определил так: половину части позаимствовал у мастера. Понимаете, если через какое-то время чётко человек что-то определяет и высказывает – это значит, что всё отжило. Я тогда говорил: лимит взаимного доверия закончился. Лимит любви кончается. Любовь кончается. А та ситуация, о которой мы говорим… Любовь нужно охранять, её не надо всё время держать за забором. Надо всё делать аккуратно. Не всем хватает, никто не знает – как это, но она заканчивается.

Радость жизни у каждого в том, что всё переходит немножечко в другую часть. Когда дружба переходит в любовь – это сложнее между мужчиной и женщиной. Любовь – нечто облачное. Человеку придётся её разрушить, придётся искать негатив внутри для того, чтобы с ним бороться. Человек не может не бороться: если у него всё хорошо, он будет всё придумывать сам. А вот когда любовь перерастает в дружбу – это другое. Потому что воздушная нить переходит в твёрдые законы. Когда человек из двадцати правил, которые у него существуют в Уставе, может оставить два. Но будет защищать их и охранять. Конечно же, импульс жизни сокращается, поэтому из 20 пунктов остаётся два – вот какое сужение. Зато последнее, но до конца. Почему два? Потому что остальными он не пользуется, нет необходимости.

Так же и театр. Что иссякает? Время, наверное. Всё переживали за нынешний период. Человек растягивает это как своё плотское любое удовольствие на свою жизнь. Он знает, что можно так так и так, но он всё время оттягивает. Не надо сразу раздеваться - всё превращается в медицину. Так сейчас. Дали какой-то период – и всё попробовали! Но, к сожалению, всё попробовали и ничего не можем, и мы в том числе, оценить. Всё понадкусывали, как в анекдоте: «всё не съем, но понадкусываю…»

А театр в ту пору? К сожалению, тогда так получилось, что я почувствовал, что я не нужен Марку Анатольевичу в том качестве, в котором мне хотелось бы ещё. Нет в этом ничего обидного ни для Марка Анатольевича, ни для меня. Хотя, главному женщине или мужчине всегда неприятно, когда от него уходят. Лучше, когда он сам прерывает отношения. Это естественно.

Большое видится на расстоянии. Были роли, которые я хотел играть в театре, но я их не играл. И было два случая, когда складывалось так: «Ну, этот актёр не может, а вот ты сыграешь…» Я ввелся один раз. Сыграл по-другому, и может быть, даже не в обиду сказано тому, кого заменял, в чём-то и лучше. Это не то, что он хуже, а я лучше. По-другому получилось. Наверное, это вообще то время. Я просто стал, как девушка, которую разлюбили. Честно и спокойно сказал: «Жить не можем, я ухожу, потому что ты меня не любишь. Мало ли что я люблю».

С одной стороны, кажется, что мне это было легко. Но неприятно. Я люблю этот театр, мне жалко до сих пор. Но что бы ни было, не отрекаюсь ни от чего. Люблю и уважаю тех, кого уважал в тот период, люблю. Всё осталось, никаких негативов нет. Это нормально. У меня продолжалась своя жизнь, как она, наверное, должна была продолжиться. Может быть, благодаря этому вижу всё со стороны и мне виднее свои победы и поражения своих коллег. Но неудачи не для зрителей. Это моё внутреннее, домашнее, мой дом внутри.

А что сейчас происходит, нет театра? Наверное, нет. А хочется. Зрители хотят. Это моё, личное. Перед закрытием сезона ходил по разным театрам, смотрел, уходил. По-своему оценивал - с одной точки, с другой. Пошёл в филиал Малого театра к одному из мной уважаемых режиссёров Петру Наумовичу Фоменко на его спектакль «Три сестры», закрытие сезона, посмотреть своего коллегу, молодого актёра. Думаю: как он на сцене? Встретил Петра Наумовича. Я его очень люблю, но мы никогда с ним не сталкивались между собой. Тридцать с лишним лет говорим, как мы любим и уважаем друг друга, но не получается, чтобы где-то как-то столкнуться. Он не зовёт меня. Может, как я думаю, он не хочет со мной работать, чтобы не разрушить эту любовь. Всегда так говорю о женщине. Той женщине, которая никогда не будет моей. Я никогда этого не захочу, потому что хочу, чтобы осталось вот это чувство. Всё портится и ломается и приходит в негодность. Кончается, как талон на любовь со скидкой.

Так вот: лето, жара. Тридцать с лишним градусов. Вечер. Кошмар! Я был поражён – был полный зал. Я подумал, что сейчас будут уходить. Было два антракта, но никто не уходил. Все смотрели замечательный спектакль. Без всяких эффектов, без пиф-паф и прочего. Сёстры с голыми грудями не ходили. Всё грандиозно, поэтично, трогательно, по-своему тоскливо, всё идёт спокойно. И два антракта. Спектакль шёл три с лишним часа. Закончился в 23-20. И зритель не выходил из зала. Я смотрел, как они хлопали, ждали, но торопились. И когда уже актёры несколько раз вышли на сцену, люди быстренько шли в метро - поздно, надо ехать далеко. После того, как они благодарны были актёрам, театру и быстро бежали прочь.

Я просидел до конца, так же со всеми выходил и думал: что же происходит? Люди хотят этого. А Фоменко соответствует этому. Он и актёры работают. Там была пара актёров, которые где-то в сериалах снимались, но они там не выщёлкивались.

Есть артисты, которые выходят и сразу выносят свой крупный план из какого-то кино. Артистов сейчас очень много. А актёров нет. Их мало, очень мало. Больших, хороших актёров. Я буду всегда защищать актёров, потому что мне нравится это актёрское государство. У меня есть с чем сравнивать. И все те, как можно сказать сейчас, старики вахтанговские – Яковлев, Ульянов, Пашкова, которой нет, Кольцова, которой нет, Катин-Ярцев, который был в учителях, Борисов…

К такому никогда уже не вернуться, потому что жизнь нынче суетна и все хотят быть князьями, ищут непонятно какую ветку… Хоть кусок глины из прошлого XIX века. А вот мой дядька здесь наступал на какашку австралийского петуха!

Все были актёрами. И когда у тебя хоть кусочек из 1968 года – Шахматова, Вера Константиновна Львова, Ливанов-отец, Тарасова - вспоминаешь академический театр. Это не было скукой. Если актёр выходил и говорил: «Барин - это хорошее слово». Барин – это хорошо, но надо быть барином настоящим. А барин – это не только надеть блестящий халат и всё. Это человек, который образован. Хочется, а времени нет.

Всё упущено – среднее образование, бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное всё. Дело в том, что человек за всю жизнь не так расплачивается. Он расплачивается за то, что у него бесплатное медицинское обслуживание было. А сейчас я за всё плачу – давайте! Да невозможно это. Все будут только делать вид. У нас сейчас и театр, и кино на уровне платной медицины, нынешней «медицины». Они, если приходят и поменяли два раза одноразовые перчатки в течение приёма – это уже Америка, Европа! И вот так во всём Европа. Надели два брюлика на палец - и уже это шонтэ. Вот и вся ситуация.

А если актёр Остангов брал палочку и говорил, что это трость - да он хоть полено возьмёт!- это была трость. И все видели эту трость. Потому что он сказал: «Это – трость». И он её держит, как трость. Как он это делал – никто не знает.

Есть анекдот про перевоплощение и желание. Когда королева говорит актёру: «Вы такой блестящий актёр! Это такое перевоплощение! Такая сила! Я хотела бы провести ночь с Генрихом IV». Актёр говорит: «Моя королева! Только для вас!» Проходит ночь. Королева говорит: «Боже мой! Генрих IV – это мужчина, такая любовь, страсть! Мой актёр, я хотела бы провести ночь с Людовиком XIV». – «Моя королева, конечно». Ночь проходит: «Боже мой! Какие слухи, что он такой-то и такой-то! Такой мужчина, такая страсть! Хочу быть с Ричардом III!» – «Конечно». – «О, боже мой. Этот горбун, этот тиран. Да нет. Это царь, это любовник, это поэт, это всё в нём! Какая страсть… Актёр, я хотела бы провести ночь с вами». Тот отвечает: «Моя королева, с удовольствием, но, к сожалению, я сам импотент».

И это так. Это цитаты, которые мы выхватываем, но к ним надо прийти. Это - как высказывание Луиса Бунуэля. Почему я к нему возвращаюсь? Мне книжку вернули «Бунуэль о Бунуэле. Мой последний вздох», где он пишет сам о себе. Редчайшая форма. Прочитайте!  А также и «Жизнь Павла Арленьева, написанная им самим» из старой серии, типа ЖЗЛ, где-то 60-е годы. Потрясающая книга! Был такой актёр.

Что будет из нынешней ситуации – не знаю. Вот вижу одного из таких авангардных режиссёров в театре. Он поставил спектакль. Все кричат: «Он! Он! Он!» А мне не нравится это. Провинция – не обидное слово. «Провинциальный режиссер приехал, и здесь, видите ли, в столице, там чего-то…» Провинциальность, провинция – это потеря масштаба. Если сравнивать с географией – так оно и есть. В Москве есть провинциальные районы. Они и есть провинция. Потому что они не могут быть в центре, они находятся где-то в Выхино. Там существует маленькое казино, маленький Макдональдс, маленькое это и маленькое это… И им ехать в центр не надо. У них всё это есть. Есть даже улица Красных фонарей, не улочка, а как Тверская, чуть меньше, переулок, закуток. Но всё это есть. Это их масштабы. А есть грандиозные масштабы, которые захлёбывают всё.

Поэтому, когда провинциальный режиссёр приезжает и в Москве ставит спектакль, а главный режиссёр московского театра говорит: «Да, у нас это есть», я смотрю и мне жалко, что используют актёров, они долго репетировали, а зрители в массе своей не дают никаких других возможностей, не дают оценивать. Им выдают результат сразу. Восхищайтесь! Потому что это сделали мы. А я смотрю с другой точки зрения. Это не значит, что я ковыряюсь в каких-то негативах. Смотрю, и мне становится жалко. И актёры, это чувствуя, выйдя со спектакля к зрителю, на улицу, уже слова благодарности так не воспринимают. Воспринимают немножко стесняясь, смущаясь. Не из-за того, что они такие робкие, опускают глаза.

«Вы гениальная певица!» – «Ну что вы, что вы. Есть же Эдит Пиаф. Да, немножко похожа… Чувствую, немножко есть. Надрыв…».

У нас теперь открылись новые театральные школы. Раньше была Школа переживания, а теперь Школа крика. Надо открыть «Театральную школу крика»… Она уже открыта, только не зарегистрирована. Спектакль, который поставлен – да, это будет. Но дело в том, что где же те? Не хватит столько спектаклей, чтобы взять… Говорю опять же о зрителях. Я тоже, как и они, мечтаю. Тоже хочу работать с хорошим театральным режиссёром, который действительно хотел бы что-то делать.

Это не в обиду сказано им. Люди наработались, и сейчас говорят: «Вот это молодые режиссёры. Вот у нас, от них, крепких ведущих..» Они уже не молоды. Им уже по пятьдесят. А 15 лет назад им было по 35, они что-то пытались, что-то делали. У них ещё был захлёст, когда им было по 25, и они ещё созревали, чтобы дать всем прикурить. Но потом они попробовали там, почувствовали запрет, покрутились, повертелись, что-то сделали, и вот сейчас говорят: «На!» А они уже надёргались. И уже сами себя не возбуждают. Всё, не хочется. Это обидно.

Всегда получается такая ситуация: все начинают возвращаться к каким-то моментам, которые их восхищали, но их мало. Не все думают, как я. Этих полторы тысяч зрителей со спектакля, на котором я был. Ну да, их тоже мало. Полторы тысячи плюс один. Ну, ещё какой-то спектакль был. Я не хочу никого….Самое поразительное, что я чувствую, как дедушка русской сцены. И это так и получается: получается, что я живу ощущениями.

Нынешнее время, как и всегда в истории, государстве, истории, театре, кино, литературе определённого времени, если сравнивать с какими-то периодами, то это можно сравнить с двадцатыми годами, с определённым нашим взлётом в истории, падениями, классифицировать всех, кого-то канонизировать. Наверное, так же получается.

Говорят: что вы имеете против шестидесятников? Ничего не имею против них. Я в ту пору, когда они ими были, был, наверное, двадцатником. Но помню тот период, как выискивали какие-то ксероксы, какие-то статьи. Набокова тогда прочитал практически всего. Из-за всего того, что на ксероксах в тубусах приносили. Когда вышел Набоков, все: «Набоков! Набоков!» – «Мы всё это уже читали». Но толку, что читали. Я тогда прочёл, но мог поделиться этим только с очень близкими людьми, не мог об этом кричать, дышать этим воздухом открыто.

А те же самые наши шестидесятники писали в стол, в стол, в стол… Пришла пора. Открывайте столы! А там, в общем-то, ничто не дописано. Всё записано каким-то шифром, который по прошествии времени они сами не могут понять. Как и у меня: есть какие-то записки - восклицательный знак, поворот, цифра какая-то. Только я мог это понять. Все смотрели – белиберда какая-то. Но проходит время –  и я сам не пойму, почему поставил здесь семёрку, а здесь – минус пять. Не знаю, что это такое. Но точно знал так и там.

Давайте, доставайте! Так и получилось, что где-то когда-то написали какие-то полусаги. И начинают дописывать. А уже другие ощущения. Опять же начинают пристраиваться. Под нынешнее время: а как будут смотреть на это сейчас? Сколько заплатят? А вот, если я сейчас покажу, как Сталин моется – о! это уже совсем что-то новое.

Меня не интересует, как он мылся. Что мне Софи Лорен - она точно так же ходит в туалет. - «Не надо! Перестаньте! Что вы говорите! Софи Лорен!» Ну да. У неё точно так же надувается жилка на лбу, когда она что-то не то съела. «Как вы можете! Всё вы опошляете!» Она остаётся Софи Лорен. При всём при том, что мы все умеем делать, она может сохранять чудное выражение лица.

– Ваши пожелания всем любителям вашего творчества, всем жителям Алтайского края?

– Любители моего творчества пусть примут мои соболезнования. Это так: «Гарик, я поздравляю тебя с очередным днём рождения. Прими мои соболезнования по этому поводу.» Потому что время идёт. Любите меня, восхищайтесь мной, пока я к вам не приехал…

Вы понимаете, что вы живёте в другом государстве. Я был два года назад в Иркутске, Новосибирске, Сургуте и т.д. и понял, что это другой мир, другие люди. Это современная ситуация, когда из разных городов попёрли туда разные антрепризы, «Аншлаги», как они называются. И зрителю приносят этакий пшик. Как ни странно виноваты и те, кто едет и ваша местная администрация, которая организовывает. Они все хотят быстренько снять пенки и т.д. А зритель хочет хорошего спектакля, но им всё время дают, дают, дают это нечто. Это если всё время привозить кальсоны и писать «Версаче», то все привыкнут к ним. И когда им покажут «Версаче», они скажут: «Это не «Версаче», вот то - «Версаче»! А что такое настоящий Версаче» или «Готье» – мы не знаем.

Но чувства не обманешь. Я был там. Просто ввелся в спектакль, дело случайное. Я сказал режиссёру: «Что вы делаете? Что вы привозите сюда этим людям в этот край? Не то, что они совсем другие. У них ещё многие зоны непораненные. А вы привозите всю эту шушеру, в которой и я участвовал». Он мне так сказал: «Ну, старик, дело в том, что…» После этого я с ними уже ни на какие халтуры не поехал. Я бы и сам не поехал, но они  уже и не предлагали. Чему я собственно и рад.

Мы все хотим быстренько заработать. Нет вложения. Поэтому вы живёте в другом государстве. И туда не просто нужно взять и завалиться, а нужно ещё попросить разрешения. И вот когда ваши художественные руководители примут в этом участие, что-то изменится. А вы подумайте: что нам собственно эти «Новые русские бабки», или «Аншлаг», или Петросян? Нужны ли они вообще нам?

«Может быть, мы ещё и приедем…» – «Может мы вас и встретим… для того, чтобы посадить на самолёт в обратную сторону»… Почему-то нет. Хватит намёков и полутонов. Есть вещи, которые нужно оценивать без объяснения. Это не надо много говорить, не надо объяснять почему и отчего. Да - да. Нет - нет. Это самое простое и самое правильное.

Почему я говорю, что у вас другое государство? Потому что у вас, если спрашивают, то спрашивают тогда, когда действительно это интересует. Так было, по крайней мере. Это у нас так: «Старик, как дела?» Я сразу могу задать другой вопрос: «Тебя это очень волнует?» Человек немножко обижается. -«До какой степени? В связи с чем тебя это интересует? Ты хочешь меня с чем-то сравнить, тебе плохо?» – «Что ты так сразу?» – «Почему сразу?» – «У меня такая хрень на работе, а у тебя как дела?» – «Если я скажу как – тебе это поможет?» – «Да мне вообще всё по барабану». – «Тогда что же ты спрашиваешь?».

Кажется, отец Георгий сказал: «Не думайте вы так всё время чисто по-русски». Русские всё время ищут какой-то тяжести, трагедии.

У МЧС самолёты гудят: они утром смотрят, где какие сводки, у кого мост обвалился. «Едем! Летим! Сгущёнку повезём! Вам что нужно? Свинину? Сейчас зарубим всех» – «Под Новгородом трубы сгорели» – «Да чёрт с ними! Подождут!»

Все ищут какой-то трагедии. Это в Писании было написано: нужно думать о вечном, многом. Многим многое можешь простить и подумать: а что там? Что в завтрашнем дне – это всё суетно. Вот завтрашний день. А следующий, следующий день? А три дня вперёд, а пять? Двадцать дней? Сто лет вперёд? Ты сегодняшним днём живи. Что ты так натенькался? Не думай о перспективе. «Нам как бы быстрее в следующем квартале». А что следующий квартал? Вот и весь сказ.

Всем жителям Алтая, как святейший сказал, любовь без лести. Любить без лести, уважать без лести. С уважением без лести. Видите, какая мощная структура. Мощное – хорошее слово, а структура -… Чтобы встретиться с чем-то особым, уважать без лести, без всякого придуманного, просто уважать. И не надо его расшифровывать. Как? Почему? За что? Оно всё в уважении умещается. Это действительно так.

Где вход, там есть и выход. Знаете ещё такое старорусское обращение, когда говорят: «Здравствуйте», а  тебе отвечают: «И вам, любезный, не хворать». С поклоном друг другу. А сейчас все возмущаются. Говорят: «А что ты меня подначиваешь?»

Использование материалов без указания ссылки на сайт запрещено

fdpp-tyrizm@yandex.ru